Берлинское кольцо - Эдуард Арбенов

— Кто? — спросила она вкрадчиво.

— Это мы, фрау Зоммер, — ответил Ольшер. — Извините за позднее вторжение.

— Ничего, ничего… Я ждала.

Ольшер взял унтерштурмфюрера под руку и помог ему подняться на крыльцо.

— Это тот самый офицер, о котором я говорил вам… Он после ранения…

— Да, да… Проходите.

Ольшер пропустил офицера вперед, в комнату, а сам задержался с хозяйкой на террасе.

— Зовите его Искандер… Я думаю это имя легко запомнить, — сказал капитан.

Женщина угодливо улыбнулась.

— О да…

6

— Вы устали, фрау Найгоф, я это понимаю и сочувствую вам, однако одна деталь заставила меня снова побеспокоить вас…

Так начался третий допрос Рут Хенкель, или, как она теперь именовалась, — баронессы Найгоф.

Она увидела на столе полковника папку, ту самую папку, которая привлекла ее внимание при первой встрече и из которой были извлечены тогда фотографии. Противная серая папка с белыми тесемками. Значит, будет знакомый разговор, будут знакомые вопросы, уже осточертевшие баронессе, главное, доставившие ей столько неприятных переживаний. Она считала, что с ними покончено, и вот теперь полковник снова возвращается к пройденному.

— Какая деталь? — спросила Найгоф, усаживаясь поудобнее и закидывая ногу за ногу: ей надо было показать свое равнодушие ко всему, что делается в этом кабинете. Она здесь гость, случайный человек, в силу нелепостей, существующих в Восточном секторе, оказавшийся на положении допрашиваемого и благодаря своему благородству и воспитанности терпеливо переносящий насилие. Но она остается баронессой и женщиной, и этого никто у нее отнять не может. Даже строгий полковник, вызывающий ее на скучные и нелепые допросы. Кстати, каков он, этот седой контрразведчик. Первый раз она не придала никакого значения его внешности, только оценила характер. Сейчас потребовалось более полное исследование.

Лицо! Что в нем? Ну, конечно, разве могла бы она заинтересоваться таким лицом, прогуливаясь по Шонгаузераллей. И не потому, что оно лишено привлекательности. Черты приятны, во всяком случае, правильны. Раздвоенный подбородок, значит, упорство, твердость. Но не то упорство, которое ведет к великим целям. Это — служение долгу. А долг — уже миссия для подчиненных, для исполнителей. Глаза спокойные — проявление того же качества. У Каюмхана, например, в глазах была жадность и лицемерие — великолепные данные для взлета. Пусть временного, но взлета. К тому же Каюмхан красив, его можно было показывать, представлять и даже возносить, как образец благородства. Перед массой, конечно, перед теми, кто служит идеям и долгу. Перед полковниками в настоящем и простыми парнями с Шонгаузераллей в прошлом…

Все это прочел полковник в глазах Рут, все принял, не оскорбился и не испытал разочарования в самом себе. Ему хотелось улыбнуться, насмешливо, с ехидцей, но слова, что предстояло сейчас произнести не вязались с улыбкой. Поэтому он сохранил спокойную хмурость и сказал сухо и деловито:

— Нет никаких свидетельств, что ценности в сорок тысяч марок исчезли из дома президента. Не фигурировали они и на бракоразводном процессе. Не обнаружены следы драгоценностей и у ваших родственников — все награбленное в оккупированных областях осталось при вас. Имеется список украшений, находившихся у бывшего президента ТНК в 1943 году и в момент развода — списки почти идентичны. Какие же сокровища в сорок тысяч марок вы потеряли на втором километре?

Рут ожидала более неприятного вопроса, хотя этот тоже не доставил ей удовольствия. Он заставил работать воображение.

— Драгоценности, которые вы, господин полковник, условно называете ценностями в сорок тысяч марок, я никогда не надевала во время войны… На людях, я имею в виду. Лишь иногда в одиночестве, перед трюмо, разрешала себе это удовольствие. Единственное удовольствие, которого не мог меня лишить никто, даже муж…

— Чем была вызвана подобная конспирация? — не для любопытства, а ради того, чтобы заставить Найгоф подробнее рассказать обо всем, задал вопрос полковник.

— Ответ вы дали уже… — произнесла Рут обиженно. — Драгоценности привезли из Украины и Польши… Надеюсь, остальное объяснять не нужно?

— Спасибо за справку. Не совсем ясна только бескорыстность вашего мужа, не включившего столь значительную ценность в список принадлежавших ему предметов. И почему он не попытался отыскать пропажу?

— По той же самой причине. Подарки не следовало рекламировать. Вы же знаете — все поступления драгоценных камней, платины, золота и серебра с Востока и из концлагерей подлежали учету и передаче в Рейхсбанк, в так называемый патриотический фонд «Адольфа Гитлера».

Полковник сморщился, словно на него пахнуло чем-то смрадным.

— Поступления из гетто и лагерей смерти?.. Но ваши подарки, видимо, имели другой адрес.

— Безусловно, но все же это трофеи, — пояснила Рут.

— Взятые не в бою… — Полковник опять сморщился. — Насколько мне известно, национальные легионы не участвовали в боях с противником, а если бы и участвовали, то вряд ли нашли бы у убитых и пленных колье, серьги и браслеты.

Рут Найгоф рассмеялась:

— Вы не лишены остроумия, господин полковник. И все же легионеры добывали трофеи. Они привозили своему президенту даже сало… Великолепное украинское сало с чесночком! Вы когда-нибудь пробовали его, господин полковник?

Он вздрогнул от кощунственного намека.

— Я не служил в карательных батальонах…

— Догадываюсь… Но могли бы просто попробовать… Как турист или гость. Вам, кажется, не возбраняется путешествовать!

— Легально, без секретных заданий, — подчеркнул полковник.

— Если вы считаете поиск утерянной собственности секретным заданием, то я принимаю обвинение.

— Чьей собственности?

— Моей! Я уже говорила об этом и готова сделать письменное подтверждение…

— Вы сделали его неделю назад. Теперь осталось лишь подтвердить, что она существовала, эта собственность.

— Готова. Дайте мне возможность вернуть ее!

Рут сложила руки на коленях, едва скрытых неуловимой тканью чулок, и стала вызывающе равнодушно разглядывать собственные пальцы. Ей не нравился маникюр — он потерял тон и блеск и, кажется, вообще уже исчезал с ногтей.

— Господин полковник, — произнесла она капризно, — по какому праву вы лишаете меня самых обычных удовольствий. Я не посещаю парикмахерскую. Посмотрите, что делается с моей прической и моими руками!

Она провела пальцами по виску, показывая, что светлая прядь не должна так вяло лежать на щеке.

— До этого ли! — скучно произнес полковник.

— Мне всегда до этого… Между прочим, если вы дадите мне возможность вернуть ценности, то я оговариваю условие… — Рут подняла глаза и с бесцеремонной наивностью, будто речь шла о какой-то само собой разумеющейся любезности, потребовала: — Они будут принадлежать мне… Как личная собственность, сбереженная в виде клада… Ну, разумеется, с вычетом пошлины при таможенной процедуре.

— Прежде надо найти ваш клад, фрау Найгоф. Мифический клад!

— Вы все еще сомневаетесь?!

— Сомневаюсь.

— Так поищите!

Он едва не выдал себя. Хотел сказать, что искали, и, конечно, без результатов. Но сдержался.

— Не мы его прятали и не нам его искать… Это сделаете вы… Но предупреждаю…

— Не надо… Не надо предупреждать, господин полковник. Я на все согласна заранее… Благодарю вас.

Не ожидая разрешения, Найгоф встала и торопливо и не без изящества принялась приводить в порядок свою прическу. Закинув назад голову, она встряхивала волосы, взбивала их легким движением рук. И улыбалась, довольно и торжествующе. Она была еще хороша. И молода. Чуточку походила на ту далекую девушку с Шонгаузераллей…

Полковник с изумлением смотрел на это упоение женской самоуверенностью, на эту, подкупающую своей талантливостью, игру. Не зная, прерывать ее или нет, он несколько секунд подождал в нерешительности, потом поднял трубку и потребовал дежурного:

— Две машины к подъезду… Согласно вчерашней разнарядки… И наряд… Все сказано в рапорте…

7

А вот об этом она узнала уже в январе 1944 года. Узнала от мужа, Вали Каюмхана, имевшего слабость делиться с женой всеми новостями, касавшимися Туркестанского национального комитета, и даже теми, что шли по секретным каналам. Но прежде эта новость попала в четвертое управление имперской безопасности, то есть в гестапо…

Два месяца, а точнее шестьдесят четыре дня Дитрих ничего не знал о Саиде Исламбеке — с момента отправки приговоренного в лагерь смерти Заксенхаузен. Эта дата значилась на листке настольного календаря, где штурмбанфюрер любил отмечать последние встречи со своими жертвами. Потом, размышляя и анализируя, он перелистывал календарь и по известным лишь ему одному черточкам, кружкам и треугольникам восстанавливал прошлое. Исламбек попал на листок 18 октября в виде короткой зигзагообразной линии, проведенной синим карандашом.