В дни торжества сатаны - Вячеслав Куликовский

— Я вижу, вам не очень приятен мой визит. Что же делать, он необходим.

И, усевшись в кресло, он продолжал:

— Могу вам сообщить приятную новость: мне удалось и без вашей помощи узнать все, что мне было нужно. Вы молчите? Напрасно. Могли бы поблагодарить меня за труды и за мои старания сделать вас миллиардершей.

— Я вовсе не нуждаюсь в ваших заботах, — сухо произнесла я.

— Может быть. Но я так добр, что забочусь о вас и помимо вашего желания.

— Ради Бога, довольно этих плоских шуток. Говорите, что вам надо и потом уходите.

— Я пришел сообщить, что мой план вполне готов и что через несколько часов он будет приведен в исполнение.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего особенного. Пожалуйста, не бледнейте. Я просто хочу стать богатым человеком.

— Но что вы намерены делать?

— Что я намерен делать — об этом вы узнаете через три-четыре часа. А пока я не буду вам мешать. Можете делать, что хотите: спать, читать, размышлять. За двадцать минут до срока я предупрежу вас. А чтобы вам не пришла сумасбродная мысль поднять прежде времени переполох, я позволю себе принять меры предосторожности.

С этими словами Жорж встал с места и, выйдя из комнаты, закрыл дверь с наружной стороны на ключ.

Я осталась одна со своими мыслями.

Каковы намерения Жоржа? Убить мистера Гарвея? Ограбить его? Послать на континент радио-грамму? Захватить власть над островом в свои руки?

Я терялась в догадках и не знала, на какой из них остановиться. Одна была невероятнее другой.

Ясно было одно: готовилось что-то, что угрожало благополучию и жизни любимого мною человека. Даже, пожалуй, благополучию всего населения острова.

Я долго просидела без движения, стараясь разрешить мучившую меня загадку. Около четырех часов я услышала осторожные шаги и звук поворачиваемого в замке ключа. Вошел Жорж. Лицо его было нахмурено и недовольно.

— Можете ложиться спать. Из-за проклятого тумана придется отложить на сутки приведение в исполнение моих намерений.

Я невольно с облегчением вздохнула. Завтра я улучу момент, чтобы предупредить мистера Гарвея. Под его защитой мне не страшны никакие угрозы Жоржа.

Но последний как будто угадал мои мысли. Он как-то криво усмехнулся и сказал:

— А чтобы предохранить себя от ваших козней, я вынужден буду прибегнуть к маленькому насилию над вами.

Я встала.

— Вы снова намерены бить меня?

— Успокойтесь и сядьте. Насилие выразится в гораздо более мягкой форме: вам просто придется завтра весь день пролежать в постели. Я объявлю, что вы больны и никого не принимаете. Уверяю вас, я буду очень заботливым и внимательным братом — я целый день не отойду от вашей кровати.

— Перестаньте паясничать. К чему эта комедия?

— Это не комедия, а предусмотрительность. Вы ляжете в постель, или… Я не остановлюсь ни перед какими мерами.

Я подумала, что даже лежа в постели, я как-нибудь найду возможность предупредить мистера Гарвея. В крайнем случае, я пошлю ему этот дневник. До ночи много времени. Лучше лечь в постель, чем терпеть новые побои. И я сказала:

— Хорошо, презренный вы человек, я притворюсь завтра больной.

— Вы удивительно милы сегодня, Мара. Я чувствую, что скоро мы будем с вами снова друзьями.

И слегка поклонившись, он вышел, опять закрыв дверь на ключ.

Я положу этот дневник в большой конверт и туда же вложу коротенькую записку мистеру Гарвею.

Надежда еще не потеряна.

Глава XV

На этом дневник мисс Мэри кончался.

Милостивые государи, Джону Гарвею, мистеру Джону Гарвею из Нью-Йорка на протяжении долгих лет его обширной и многообразной деятельности приходилось не раз узнавать самые неожиданные и потрясающие новости. Но, смею вас уверить, если бы жизнь вздумала вытряхнуть их из своего мешка не постепенно, а все сразу, то и в этом случае не получилось бы того впечатления, которое было порождено исповедью мисс Мэри.

Хотя то, о чем я рассказываю на этих страницах, отошло уже в область минувшего, хотя гроза, нависшая в то время надо мною и всем островом, уже пронеслась, я и теперь еще переживаю отдельные моменты событий так же остро и реально, как в ту, навсегда памятную для меня ночь.

Каждая моя мысль, каждое движение, каждый жест воспроизводятся моим мозгом с такой же точностью, с какою кинематографическая лента возрождает перед глазами зрителей сцены различных событий. Но сейчас мысли мои текут спокойно и плавно. Тогда же они неслись с калейдоскопической быстротой. Необыкновенная быстрота и связность мышления в критические моменты жизни — одно из отличительных моих свойств.

Чтобы пересказать все, что было мною в то время передумано и сделано, потребуется более получаса. Чтобы записать все это, надо втрое больше времени. В ту же ночь, когда я очутился лицом к лицу с надвинувшейся на меня опасностью, на обдумывание плана действий понадобилось всего несколько минуть.

Помню, я сложил тетрадь и положил ее на колени. Помню, как, сам не зная зачем, я упорно пытался выпрямить пальцами выпуклый рубец, по-видимому, образовавшийся на клеенчатой обложке в то время, когда тетрадь складывали пополам.

В эту-то минуту я и подумал, что мозг мой охвачен горячечным бредом. Потом мне стало чудиться, что я сплю. Мысль эта показалась мне удивительно приятной. Стоит проснуться — и конец всему. Передо мной не будет ни письменного стола, ни горящей на нем лампы под низко опущенным зеленым абажуром, ни кресла, в котором я сижу, ни этой ужасной, лежащей у меня на коленях, тетрадки.

Стоит проснуться и я увижу себя в собственной постели. И все окажется по-старому.

— Вы спите, Джон Гарвей, — сказал я себе. — Слышите, вы спите. И в ваш отуманенный сном мозг лезет всякая чепуха. Я приказываю вам: проснитесь!

Я делаю движение и как можно шире открываю глаза. Но вижу все то же: стол и горящую на нем лампу. Я не лежу в постели, а сижу в кресле. И на коленях у меня все та же проклятая тетрадка. От сделанного мною движения она начинает скользить вниз и падает на ковер. Шелестят раскрывшиеся страницы.

Встаю, выпиваю стакан воды и несколько раз быстро прохожу из угла в угол комнаты. Слышу заглушенный ковром стук каблуков и ясно ощущаю каждое свое движение.

Значит, я не брежу и не сплю. Значит, все — страшная явь. Все, все. И дневник, и гнусный замысел Джорджа, и угрожающая мне и всему острову опасность.

Первым моим чувством — было чувство гнева и негодования против человека, являвшегося источником стольких страдании для горячо любимой мною женщины. Именно за это я возненавидел его мгновенно самой острой ненавистью. О том, что Джордж самым грубым образом нарушил законы гостеприимства, что он, дважды обязанный мне жизнью, намеревался самым подлым образом заплатить мне злом за добро, я уже не думал.