Пляска Чингиз-Хаима - Ромен Гари

— Понимаете, молитвы, свечки, службы, от них никогда никакого толку не было, и вот теперь они прибегли к непосредственному воздействию.

Чем дольше я размышлял, тем резонней казалась мне эта гипотеза. Этот хмырь всячески притворялся, наводил тень на плетень у себя в подсознании, но все-таки не смог не выдать себя. Впрочем, чем дальше углубляешься в подсознание, тем больше шансов наткнуться там на Бога. Нужно только как следует покопаться. Все эти умники одинаковы. Розовые мечты, старательно укрытые под мусором.

Великолепные обломки дивных небес. Доисторические святилища в полной сохранности, которые так и заманивают воспользоваться ими. Кстати, думаю, движение тут идет в обоих направлениях. Чем глубже влезаешь в подсознание человека, тем верней можно наткнуться на Бога, чем глубже влезаешь в подсознание Бога, тем больше вероятность наткнуться на человека.

И мы еще не готовы выпутаться из этого затруднения.

Я коснулся крайне деликатной теологической проблемы.

— Вы полагаете, они понравятся друг другу? Ведь в таких случаях никого нельзя принуждать. Необходимо хотя бы минимальное взаимное влечение. А представляете, они вдруг почувствуют отвращение друг к другу? Нельзя же их насильно заставлять. Одно дело — покрыть корову на пастбище, и совсем другое здесь. Вы думаете, тут можно обойтись без участия сердца?

— Да ничего я не думаю, — уныло ответил Шатц. — Я знаю одно: если эту девку не удовлетворят, жди большой беды.

Но с другой стороны, не может же быть, что Господь откажется осчастливить человечество, если их обоих наконец свести в благоприятной обстановке. В сущности, до сих пор Он был связан по рукам и ногам церковью. Совершенно очевидно, что церковь не создала подходящей обстановки, совсем даже напротив. Она окружила Бога такой атмосферой ложной стыдливости и испытывала такой священный ужас перед плотью и плотскими радостями, что самая прекрасная натура даже при наилучших побуждениях не решалась проявить себя. Видимо, церковь полностью подавила Бога. Я имею в виду всего лишь нашу старую иудео-христианскую церковь, потому что у Бодхисатвы подобное осуществление особо предвидится и ожидается. Вполне возможно — я всего лишь высказываю гипотезу, так как моего дорогого наставника из Белостока тут нет и я не могу воспользоваться его духовной поддержкой, — то есть я хочу сказать, очень даже возможно, что наша церковь, создав вокруг Бога и Его добродетельности атмосферу абстрактности, бессильной чахлости, ложной стыдливости и бесплотности, окружив Его неусыпным надзором, добилась того, что у Него развились комплексы, и даже если Он и не стал импотентом, то стал страшно робким. Нашей старой иудео-христианской церкви, возможно даже, удалось обратить Бога и вызвать у Него отвращение к плоти и ее потребностям. И таким образом получается, что, когда речь заходит о даровании человечеству не загробного, а телесного и земного счастья, Господь Бог начинает испытывать серьезные затруднения, у Него возникают угрызения совести, Он становится узником наших предрассудков и нашего культа страдания, оказывается полностью подавлен и не решается проявить Себя во всем Своем всемогуществе. А бедная плоть Лили тем временем изнывает и мучается.

— Надо бы, наверно, ее предупредить, — сказал я Шатцу. — Нельзя, чтобы это стало для нее потрясением. Это может окончательно травмировать ее, и она уже никогда не избавится от фригидности.

Шатц все больше и больше погружался в уныние и растерянность.

— А представляете, вдруг она Ему не понравится? — пробормотал он. — Он ведь еще никогда не рассматривал ее под таким углом зрения. Дело-то тут не в ее душе, а во внешности. Представляете, вдруг Он только глянет на нее и сразу задаст деру?

Сколько бы я ни копался в Каббале, я все равно не нашел бы там ничего, что позволило бы мне разобраться с этой новой теологической проблемой.

— Во всяком случае, нет никакой уверенности, что Его удастся уговорить даже с веревкой на шее, — задумчиво произнес я. — Так что, может, лучше не стоит давать Лили ложную надежду, лучше позволить событиям идти своим ходом и…

Но тут я прервал речь, потому что услышал далекий звук, который я прекрасно знал и которому никогда не был способен противиться. Так что я повернулся к Шатцу спиной и устремился в лес.

36. Гулкий рог во мгле лесов

Торжественный и мужественный звук доносился из лесной чащи. Думаю, я единственный слышал его: у нас очень чуткие уши, вся наша история — сплошная тренировка слуха. Припав ухом к стене гетто, мы напряженно вслушивались, тщетно пытаясь уловить приближение спасителей, помощи извне. Никто так и не приходил, но, поскольку мы все время напрягали слух, он развился у нас, и мы стали нацией музыкантов. Горовиц, Рубинштейн, Менухин, Хейфиц, Гершвин и тысячи других — выходцы из еврейских местечек, затерянных на русской равнине: держа все время ушки на макушке, мы научились уже издалека улавливать топот копыт казачьей конницы, стук сапог на улицах Амстердама, постоянные перемены настроений Германии, украинских атаманов и Святой Руси. И вот таким образом после расселения уши у нас обрели отличительные признаки, до той поры отсутствовавшие: вы все, должно быть, отметили у мертвых еврейских подростков в гетто — есть очень занимательные фильмы на эту тему — чрезвычайно развившиеся уши, напоминающие лопухи.

Так что нет ничего удивительного в том, что я единственный, кто услышал рог. Звучал он очень красиво, потому что издалека. Но вот он приблизился, и теперь уже его услыхала Лили, да и Флориан тоже. Даже Шатц, хоть и легавый, — он уже успел присоединиться ко мне в кустарнике, — также проявил к нему интерес. Нет, это еще не фюрер, но, может, уже фон Тадден. А на лице Лили я уловил мечтательное выражение. Похоже, рог произвел на нее благоприятное впечатление. А он звучал все ближе, все настойчивей, все продолжительней, я бы даже рискнул сказать, проявлялся с какой-то особой мужественной основательностью. Да, это было серьезно. Флориан выглядел крайне раздраженным.

— Не слушай его, дорогая. Он просто хвастается.

— Люблю я гулкий рог во мгле густых лесов[35], — вполголоса произнесла Лили.

— Единственное, о чем он оповещает, так это о том, что сезон охоты открылся… Вот только не знаю, на кого они могут охотиться.

А рог звучал все настойчивей. На мой слух, немножко грубовато. И поскольку был он совсем близко, это стало очевидно. Да, мы этого не можем не почувствовать. Я поморщился. Но Шатц заинтересовался: возможно, это еще и не идеал, но дает надежду. Как заметил г-н Галински, глава еврейской общины Берлина, среди многообещающих заглавий статей появилось и такое: «Еврейская пресса растлевает Германию».

Рог был уже так близко, что это стало даже неприятно.

— Как он чудесно звучит, — промолвила Лили. — Я люблю рог, Флориан. В нем обещание чего-то…

— Дорогая, мы уже пробовали музыку. Ничего это не дало. И наших проблем не решило. Она только обманывает ожидания. Подлинного, великого инструмента не существует. Впрочем, люди над этим работают. Никто не запрещает надеяться. Кстати, вскоре они получат искусственное сердце.

— Он уже рядом, — прошептала Лили.

Я просто ощущал, как она изнемогает. Прямо-таки незабываемая картина: подлесок, цветочки, звук рога, все на месте. Вот так и изображают ее, нашу принцессу из легенды, на всех гобеленах.

— Осторожней, — бросил Флориан. — Когда слышится рог во мгле лесов, это всегда звучит прекрасно, многообещающе, но, по сути, он сообщает единственное: вот-вот появятся злющие псы.

Из леса вышел охотник. Он еще не оторвал рог от губ. Заметив Лили, он тут же принял выигрышную позу. Lederhosen[36], тирольская шляпа. Красавчик мужчина, пропорционально сложен, много мяса там, где надо. Бархатные, на редкость глупые глаза. То, что на идише называется «дурацкая рожа». Красивые усики. На немца не похож. Если судить по его стандартному виду, он скорей смахивает на персонажа из какого-нибудь рассказа Мопассана или с импрессионистской картины, помните, красивые усатые самцы в старомодных купальных костюмах и с веслами. Лили улыбнулась ему, и охотник принял еще более выигрышную позу. Выставил ногу, надул щеки, поднял рог к небу и готов уже был затрубить.

— Свинья, — с нескрываемым раздражением буркнул Флориан.

— Какой чудный инструмент, — восторженно выдохнула Лили.

Охотник был польщен:

— О, спасибо, мадам.

Глубокий низкий голос. Исходит прямо-таки из самых глубин его существа.

— За что спасибо? — пробурчал Флориан. — Погодите пока благодарить.

Он и не думал сдерживать себя. Охотник, так эффектно появившийся, был ему крайне несимпатичен. Это чувствуется на расстоянии. Я было даже подумал, уж не ревнует ли Флориан.