Пляска Чингиз-Хаима - Ромен Гари

— Лили, послушай! Ну, постарайся вспомнить, ведь тем самым ты стала творцом Истории. Да и сама кое-что с этого поимела: соборы, цивилизацию, дивные песнопения… Сокрушения, слезы… Умерщвление плоти…

Тут уж и я вмешался:

— А свечи! Представьте только, как вам пришлось потратиться на одни свечи!

Ей это надоело. Она топнула ножкой:

— Отстань ты наконец от меня! Ты не можешь требовать, чтобы женщина помнила всех мужчин, которых она в своей жизни любила!

Флориан побледнел от ярости. Поразительно все-таки видеть, как он обретает свой естественный цвет. Голос его стал совсем глухим, и тотчас стала явной вся тайная, глубинная похабность этого закоренелого сутенера.

— Ну, сука! Чувствую, она меня доведет…

— Может, мне лучше уйти? — тактично осведомился я.

— Конечно, как только запахнет жареным, вы сразу же рвете когти.

— Да нет, это скорей из деликатности. Семейные сцены, сами понимаете…

— Разумеется. Гуманисты, они вечно закрывают глаза в нужный момент — как только она покажет себя в истинном свете. А потом талдычат: это не она, это нацисты! Это не она, это Сталин! Для них она никогда ни в чем не виновата. Нет уж, Хаим, вы останетесь и будете держать свечку. Уж коль вы любитель подсматривать, извольте взглянуть правде в глаза.

— Хорошо, хорошо, как вам угодно. В любом случае я в определенном смысле заранее заплатил за свое место.

Флориан до того взбешен, до того разъярен, что от него исходит ледяной холод, обдавший меня ознобом. Я даже немножечко струхнул. Разумеется, в фигуральном смысле. Как-никак я всего лишь большая абстракция.

— Лили, можно быть слегка рассеянной, немножко ветреной, можно витать в облаках, но когда свершается распятие, чтобы на плечах распятого построить двухтысячелетнюю цивилизацию любви и художественных сокровищ, такое событие, черт бы тебя побрал, следует запоминать. Ты вечно твердишь о своем разочаровании, обвиняешь их всех — и тут ты права, стократ права! — в холодности, в мелочности, но когда появляется тот, у кого поистине безграничное сердце и кто дарит тебе Страсти, подлинные, которые служат примером другим, тот, кто вызвал восхищение всего мира и обрел бездну последователей, ты не можешь его вспомнить!

Она задумалась, и вдруг ее лицо прояснилось.

— Ой, да, теперь вспомнила! Да, мне это очень понравилось. Это было безумно красиво. И стало еще прекрасней, когда Микеланджело чуть-чуть подправил. Да, он был очень милый.

— Милый? — взревел Флориан.

— Да, приятный. А какой лоб! Какой лоб! В нем поистине было что-то от…

— Хватит! Не смей! Я решительно запрещаю тебе…

— У него были безумно красивые глаза. Правда, они стали еще прекрасней, оттененные страданием…

На миг я уже было поверил, что Флориан сейчас придушит ее. Дыхание у него вырывалось с каким-то свистом. В глазах цвета болотной грязи вдруг промелькнуло выражение оскорбленного достоинства. Я понял, что Лакей опасается гнева Господина.

— Молчать! Цензура! Инквизиция! Полиция и полный запрет!

Взор Лили излучает ласковую мечтательность.

— Мне нравятся выразительные лица, — произносит она чуть грудным, исполненным затаенной чувственности голосом маленькой девочки. — Страдание придает выразительность, что-то такое, даже не знаю, как определить… Он был безмерно прекрасен на кресте. Ради этого стоило постараться…

— Все! Я не знаю, что я сейчас сделаю! — заорал Флориан.

— Уже все сделано, — успокоил я его. — И кстати, кто оставил Его висеть на кресте два дня с мыслью о шедевре? Вы.

— Неправда! Я обязан был позволить природе идти своим ходом.

— Такого хода я не пожелал бы своим лучшим друзьям.

Теперь Лили смотрит на него с некоторым даже презрением.

— Ты, Флориан, все-таки не очень образованный. Если бы Он не страдал, представляешь, какая это была бы потеря для человечества? Ты ничего не смыслишь в эстетике.

— Лили!

Я ринулся ей на помощь:

— Послушайте, иметь художественные склонности никому не запрещается. Она права. Если бы две тысячи лет назад вы оба не совершили этого безобразия, культура понесла бы чудовищный урон. Представляете, ни единой иконы! Никакого вам византийского искусства, никакого Ренессанса, ничего. Ни вам доброты, ни братства, ни всеобщей любви. Жуть берет при мысли, что было бы, если бы она меня не распяла. Варварство!

Похоже, Флориан ошарашен.

— Хаим, хватит шутить! За кого вы себя принимаете?

Лили с искренним и обезоруживающим удивлением встряхнула сияющими волосами — казалось, все искусство Флоренции, Венеции и Челлини в придачу работали над ее прической.

— Как же я могла его забыть? Проходя мимо, я там остановилась и даже вернулась назад, чтобы отдать кое-какие распоряжения.

— Это было крайне любезно, — заметил я. — Уверяю вас, она ничего не упустила. Каждый гвоздь был забит на свое место с любовной заботой к деталям, каждая рана уже предвещала Джотто и Чимабуэ. Крови вытекло немного, это наводит на мысль о маленьких, почти незаметных родниках, которые оказываются истоками могучих рек. Каждая кость была вывернута, и в этом уже было предчувствие гения готики. Возможно, казни несколько недоставало размаха, чувствовалось, что через некоторое время потребуется расширить масштабы действа, придать ему эпический размах… Пришлось двадцать столетий подождать, но это все-таки произошло.

У меня было впечатление, что Флориан начинает что-то подозревать. Он смотрел на меня очень и очень внимательно. Но если он надеется, что я буду разгуливать у них на глазах в терновом венце на голове и со всеми ранами от гвоздей, то он явно рехнулся. Если бы они увидели меня в таком виде, то тут же водрузили бы на приличествующее мне орудие казни.

Флориан пребывал в некоторой нерешительности. Он облизнул пересохшие губы. Да, есть все основания беспокоиться. Во-первых, он не получил никаких распоряжений. Во-вторых, не способен допустить, что я, если это только действительно я, до сих пор влюблен в Лили. Он четко знает, что на моем месте он бы жестоко ненавидел ее. И не только за то, что она проделала со мной две тысячи лет назад, сколько за то, что она продолжала делать после.

Он повернулся к Лили. У нее на губах играет обольстительная улыбка. Она все вспомнила, тут уж нет никаких сомнений. Флориан снова глянул на меня. Я постарался принять таинственный вид.

Флориан обеспокоен до такой степени, что, когда раздался голос Лили, он вздрогнул.

— Флориан, я была безумно взволнована. Нет, правда. Ну, почти. Впервые я что-то почувствовала. И тем не менее чего-то не хватало…

— Что? — нервно отозвался Флориан. — Чего тебе не хватало?

— Не знаю. Какой-то малости.

Она прищелкнула пальцами. Ну вот, вспомнила.

— А, теперь знаю. Слишком все это было недолго. Очень скоро закончилось. Они проделали все это слишком быстро, слишком стремительно.

Из побелевшего носа Флориана вырывалось возмущенное сопение. Он до того разъярен, что прохладный сквознячок, исходящий от него, превратился в леденящий ветер.

— Лили, я действительно рассержусь…

Я попытался успокоить его:

— Не стоит. В чем-то она права. Я оставался на кресте лишь два дня. Всего ничего.

— Он был так прекрасен!

Она на секунду задумалась. На губах ее появилась хитроватая улыбка.

— Флориан.

— Ну что еще?

Капризным, но в то же время требовательным тоном она произносит:

— Я снова хочу.

Мне показалось, что в глазах Флориана мелькнул ужас.

— Флориан, то Распятие было просто великолепно. Я хочу еще одно такое же.

— Ч-ч-что?

— Я хочу еще одно такое же.

Флориан от удивления разинул рот, и это оказалась такая огромная пасть, что, право, я даже подумал, будто передо мной сам Александр Македонский.

— Лили, это невозможно! Я… я тебя не слышал. Годы мои такие, что я стал глуховат.

— Это все матери, которые своим воплями повредили вам слух, — успокоил я его. — Шум, знаете ли, очень вреден.

— Лили, и тебе не стыдно?

Губки у нее задрожали. Я почувствовал, что она сейчас расплачется. Но я знал, что мне остается сделать.

32. «Прекрасный голубой Дунай»

Вообразите себе золотую легенду, прекраснейший в мире гобелен, плачущую принцессу в божественном освещении, и вы поймете, что чувствовал я, Хаим с улицы Налевской, личность непонятная и неопределенная, нелепая и презренная, которому вдруг представилась нежданная возможность.

— Хочу еще такое же! На холме среди оливковых деревьев… Чтобы это было так же красиво…

Я сделал шаг вперед:

— Я был бы счастлив, если только я вам подхожу.

Флориан вознегодовал:

— Мазохист! Извращенец! Хаим, валите отсюда, она вас уже достаточно поимела!