Пляска Чингиз-Хаима - Ромен Гари

— Экая дурацкая харя, — бросил Флориан, даже не подумав понизить голос.

Но суперсамец не слышал его. Все его внимание приковано к Лили. У меня даже возникло ощущение, что рог в его руке вдруг побелел. Раскалился добела. Ах, вечно одно и то же. Стоит ей взглянуть на них, и каждый начинает чувствовать себя сверхчеловеком. Так что, похоже, сверхчеловеки существуют, они отнюдь не праздная мечта Ницше. Во всяком случае, был один, который не обманул ожиданий Ницше. Вы могли читать о нем в репортажах с Кубы времен диктатора Батисты. Нет, то был не диктатор, совсем даже напротив, самый настоящий сверхчеловек без всякой липы. Звали его Хулио-супермен, а видеть его можно было в некоторых кабаре, куда в те времена ходили как в кино, чтобы созерцать сверхчеловеческие возможности. То был поистине потрясающий феномен. Ему приводили семнадцать женщин, и с каждой он доходил до абсолюта. А для доказательства публике, что он подлинный сверхчеловек и не мошенничает, он в решающий момент вынимал, чтобы все скептики и циники, по природе своей склонные к недоверию, все прирожденные ниспровергатели, не верящие в могущество человека, могли убедиться: тут нет обмана, и он действительно семнадцать раз по-настоящему кончает. Если бы такое увидели Наполеон или Микеланджело, они впали бы в тяжелую нервную депрессию, заполучили бы устойчивый комплекс неполноценности.

Вот это, что бы там ни говорили, и есть истинное величие.

Лили любовалась великолепным и благородным музыкальным инструментом охотника, и ее лицо, ее глаза, этот свет, это неожиданное освещение, что сделало ее еще прекрасней, я не забуду до тех пор, пока останусь мертвым. Я воистину узрел нашу всеобщую королеву в апофеозе страстного пыла и ласкового томления в тот миг, когда она собиралась даровать земное человеческое счастье. Она чуть приподняла свое шедевральное тяжелое платье — сколько горести, грез, любви, кропотливого труда и веры! — сделала шаг, ступая по маргариткам, и тотчас же, словно то был знак небесного благоволения, в лесу Гайст, в котором давно уже не осталось никакой положенной ему от природы дичи, который весь зарос травой, возникли двадцать семь Сократов, семь Гомеров, четырнадцать Платонов, двадцать семь Лейбницев, семьдесят два Иоганна Себастьяна Баха, два махоньких Генделя и три тысячи четыреста греческих и индийских богов и божеств среди единорогов, святилищ и ста сорока четырех мифологических зверей, пребывающих под присмотром их естественных пастухов, философов, хранителей музеев и поэтов, меж тем как тысяча коршунов взмыли в воздух и каждый нес в клюве послание надежды и любви. Какой гобелен, какой шедевр, какое искусство, какая магия! Ощущение, будто каждая травинка вновь преисполнилась надежд.

— Она ляжет с ним, — сообщил мне комиссар Шатц, и в голосе его я услышал всю неудовлетворенность столетий лирического наваждения и вдохновений.

— Какой чудный инструмент! — снова промурлыкала Лили. — Можно мне его потрогать?

Охотник безмерно удивлен. Такого он не ожидал. Он с трудом пытался сориентироваться.

— Но… конечно! Буду польщен!

— Польщен, польщен, — пробормотал Флориан. — У, гад!

Лили потрогала рог:

— Какая прекрасная линия!

— Вы мне льстите, фрау!

— Да за кого он себя берет! — проскрежетал Флориан.

— Сыграйте, пожалуйста!

Охотник дунул в рог. Теперь, когда звук рога прозвучал совсем рядом, он показался мне отвратительным. Ничего общего с тем дальним, ностальгическим, доносящимся от горизонта. Сейчас он звучал резко, грубо. Реальность, как всегда, убивает мечту. Я нашел, что звук рога похож на мычанье быков по пути на бойню, было в нем что-то глубинно тупое и в то же время возмущенное. Что-то наподобие «му-у-у!» крупного рогатого скота. Но на Лили он произвел впечатление, тут уж сомневаться не приходится.

— Так и ждешь, что небо ответит ему, — промурлыкала она.

Она не ошиблась: я услышал, как вдалеке залаяли собаки.

— Вот, ответило, — констатировал Флориан.

Лили своей восхитительной рукой, которую нарисовал Леонардо, снова коснулась рога, сперва робко, но потом стала гладить его.

— Я обожаю все, что возносится к бесконечности, что указывает дорогу к небу…

Охотник благодарно поклонился:

— Я получил первую премию за игру на роге на выставке крупного рогатого скота в Санкт-Венцесласе… Золотую медаль, фрау…

Она схватила его за руку:

— Золотую медаль?

— Да, фрау.

— Взгляни на этот лоб, Флориан! Какой он высокий! Какой огромный! Это не лоб, это стена, открытая гению нового Джотто, нового Пьеро делла Франческа!

— Благодарю вас, фрау.

Флориан сплюнул.

— Как обычно, та же самая старая стена и та же самая старая награда, — пробурчал он.

Принцесса из легенды кончиками пальцев провела по вышеупомянутому лбу:

— Знак судьбы… Это основатель империй… Разве ты не слышишь, какое безмолвие вокруг нас? Мир затаил дыхание. Произойдет что-то необыкновенное… Прощай, Флориан. Мне больше не потребуются твои услуги. Когда я вернусь, ты не узнаешь меня. Я стану другой. Преображенной, успокоенной, счастливой, наконец-то удовлетворенной. Ты будешь изгнан. Тебе будет запрещено бросать свою бесстыдную тень на землю. Я вознесусь высоко-высоко и никогда больше не опущусь…

— Дорогая, подстели что-нибудь на землю, становится прохладно.

Лили нежно сжала руку охотника и посмотрела на него томными очами, в которых блестело по еврейской звезде.

— Золотая медаль!

И они удалились. Почти сразу же я услыхал звук рога: охотник занят своим делом. Звук был очень красив, очень мужественен, трогал за сердце, но длился не слишком долго. Затем миг тишины, а потом снова зазвучал рог; он, этот охотник, был сильной натурой, но уже чувствовалась дрожь, чувствовалось напряжение. Не было уже подлинного вдохновения. Да, талант, способности, но той высокой гениальности, которая могла бы даровать Лили реальность, соразмерную ее тоске, не было. Я ждал. На сей раз молчание продолжалось куда дольше. Гений запыхался. Должно быть, выбился из сил, обливался потом, тщетно ждал помощи небес. Я поморщился. М-да, от реального шедевра, долгожданного, дарованного, обретенного, мы страшно далеки. Прирожденные способности несомненны, но на них далеко не уедешь. Все это уже было, было, все это мы уже видели. Кажется, если вы читаете Мао Цзедуна, это удесятеряет ваши возможности, и вы становитесь чемпионом мира по пинг-понгу, но меня страшно удивило бы, если бы всем семистам миллионам китайцев подобное удалось. Только не приписывайте мне то, чего я не говорил: я вовсе не утверждаю, что она не может, что она фригидна, я лишь говорю, что просто мы не обладаем тем, что нужно, и тут уж Маркс, Фрейд или там Мао не помогут. Необходим Мессия. Истинный. Обладающий тем, что нужно. Он придет. Надо только потерпеть.

Мессия придет. Он явится к ней, возьмет ее за руку и даст наконец то, чего она так долго ждала. И это станет концом поисков, разочарования, тоски. Возможно даже, что кто-то после этого и выживет, не стоит предаваться пессимизму.

И вот рог зазвучал в третий раз. Начало было очень красивым, звук усиливался, вибрировал, завывал, но была в нем какая-то нервность, надсадность и, как бы это сказать, нарочитость, однако, тем не менее, рог звучал, завораживал… Энергия отчаяния. Увы! Трижды увы! Я сморщился. Звук слабел, прерывался, всхлипывал, давился и завершился каким-то жалостным бурчанием. Флориан покачал головой и вынул нож:

— Пожалуйста. Все как всегда. Уж коль сил нет, ничто не поможет, или, если угодно, даже самому прекрасному на свете приходит конец.

37. Козел и Джоконда

Он ушел, и мне стало немножко грустно от мысли, что надежда всегда будет лишь звуком рога во мгле лесов, и потому я обратил свои помыслы к Тому, Кого с такой любовью указал мне рабби Цур обвиняющим перстом, и было подумал, а не стоит ли мне совершить нечто позитивное и пойти помочь людям, тянущим за веревку, вместо того чтобы оплакивать судьбу Лили, как вдруг увидел выходящих из-за деревьев барона фон Привица и графа фон Цана. Я тотчас же понял, что события ускоряются, то есть дела принимают скверный оборот и этот террорист, обложивший нас со всех сторон, твердо решил извергнуть, изблевать нас вместе со всеми нашими световыми годами и мелкими потребностями, чтобы наконец иметь возможность спокойно почитать газету. Похоже, избранные натуры вызывали у него особенную злобу и враждебность. Например, барон фон Привиц — кстати, он ничем не запятнал себя при нацистах, совершенно ничем — пребывал в особенно жалком состоянии. Его костюм был весь в крови, но это было бы еще ничего, если бы не развязавшийся галстук-бабочка. В ужасе он вертелся как юла, и в этом нет ничего удивительного, поскольку его буквально заливала улыбка восьмидесятилетнего еврея-хасида, которого таскал за бороду немецкий солдат, тоже сияющий белозубой улыбкой, а другие солдаты осаждали барона и его избранную натуру ослепительными улыбками, позируя перед фотоаппаратом, что держала в руках Джоконда.