Декабрь без Рождества - Елена Чудинова

— Наполовину, — усмехнулся отец Филипп. — Как католический священник и преподаватель у Николя — вполне. Как коадъютор — тайно. После указа от 1820 года иначе и невозможно.

— Все наоборот делает против бабкиного! Ну да ладно.

— Могу ли я задать один вопрос?

— А можешь и не спрашивать, и так отвечу, — игуменья негромко рассмеялась. — Да, причина потаканья лености моих внуков тобою, отче, угадана. Боле двух десятков лет тому, как ты знаешь, французскими каменщиками был украден мальчик. Второй раз я такого не потерплю. По стране идет смута, и покуда оная не уляжется, все беззащитные члены семьи моей останутся здесь, в этих стенах, что не однажды укрывали Сабуровых и де Роскофов.

— Я буду в отпуску сколько потребуется. — Отец Филипп улыбнулся. — Заодно позанимаюсь немного с мальчиками, чтоб жизнь им не казалась вовсе уж мёдом. Точнее — мороженым. Быть может, коль скоро я сейчас единственный мужчина, мне имеет смысл патрулировать ночами стены? Оружия я с собою прихватил. Стрелок я меткий и вполне могу лишить боеспособности, не лишая при этом жизни.

— Ну, мы с сестрами, положим, тоже не лыком шиты, — игуменья никак не могла знать, что лицо ее сделалось моложе лет на десять. — Арсенал и свой имеется. А все ж благодарю. Обсудим вечером, много у меня к тебе вопросов, и праздных, и дельных. Хотя думаю, часть из них ты оставишь без ответа. Впрочем, я их тебе и не задам, маленькой Филипп. А теперь ступай, расположись, где мать Неонила благословила. Чай, устал с дороги-то.

Но откланяться священник не успел. Снаружи вновь сделалось шумно, шум достиг двери, растворил ее, проникая уже в покои.

Первыми вошли Ольга Евгеньевна с маленьким Антошей на руках и Соломонией, наряженной в синюю тальмочку и синий капор, необыкновенно шедшим к ее золотым волосам. За ними следовала Прасковья Филипповна. А за Прасковьей Филипповной, с видом равно смущенным и счастливым — Арсений Медынцев.

Глава XVIII

Куда ж запропастилась эта книга авторства сэра Вальтера Скотта? Луша стояла почти под потолком монастырской библиотеки — на шаткой лесенке. Оно и понятно, в монастыре, хочешь не хочешь, а мирские книги забираются на самые дальние полки. Но она готова была поручиться, что знает, где искать два темных кожаных томика, напечатанных в осьмушку листа. «История Шотландии», превосходное чтение для школьников. Ага, вот она, голубушка! Нет, сие только первый волюм. Кто тут самоуправствовал, кто разъединил книгу? В ее, Луши, отсутствие что-нибудь искали, как пить дать.

На широком столе внизу книги уже лежали стопками. По просьбе аббата Морвана Луша насобирала всего, что могло бы сгодиться для занятий с Сережей, Егором и Соломинкой. Прежде всего, конечно, лексиконы.

Как оно все устроилось за какие-то сутки, лучше и не надо. Впрочем, обычное дело в обители. Иной раз столько паломников наедет, что голова кругом. А так ли иначе всё утрясается. Так и теперь. Всем нашлось место: и обеим дамам, и детям, и Медынцеву, и иезуиту, и няньке, и четверым чрезмерно бравым молодцам из дворни, коих привезла с собою Ольга Евгеньевна. Дворовые устроили нечто вроде караула на стенах — по двое. Иногда к ним подключаются то Медынцев, то иезуит. Так, стало быть, надобно. Прасковья Филипповна помогает матери Игнатии, Ольга Евгеньевна собирает последние яблоки с матерью Неонилой. Малютка Соломка не вылезает из покоев игуменьи. Осталось только засадить мальчиков за книги, чтоб не начали ходить на головах.

Хорошая книга — «История Шотландии»! По привычке, о которой не подозревала самое, Луша раскрыла томик, чтоб проглотить, не слезая со стремянки, пару страниц.

«А жена коменданта крепости укачивала ребенка и пела ему песенку.

„Спи, дитя мое усни,Глазки сонные сомкни!Черный Дуглас не придет,Сон малютки не прервет!“

„Ошибаешься, женщина“, — сказал невысокий темноволосый человек, шагнув из оконной амбразуры в комнату».

— Прошу прощения, mademoiselle Прохорова.

Книга, вылетевшая из дрогнувших рук, падала долго, трепеща, словно бабочка, плотными лиловыми страницами.

Роман Кириллович, одетый по-дорожному, поймал ее на лету.

— Я рассчитывал застать тут мать игуменью. У меня не больше полутора часов, я заехал по дороге в Таганрог. Пришлось изрядный крюк сделать. Мне сказали, она шла сюда.

— Матушка здесь была. — В горле вдруг пересохло. Луша попыталась сообразить, насколько покажутся ноги, если она будет спускаться. Принесла же нелегкая! Вот уж без кого легко можно бы тут обойтись. — Но в ближайший час ее нельзя беспокоить. Мать Марфа опять больна, у них с матушкой сериозный разговор в ее келье.

— Се-ри-оз-ный, — Роман Сабуров улыбался, протягивая кверху книгу. — Эко ж вы старомодны, mademoiselle Прохорова.

— Не гонюсь за модами, — Луша все же начала сходить вниз. — И отчего вы, Роман Кириллович, меня так величаете? Я просто Лукерья, Прохорова дочь, что превосходно вам известно.

— Мне известно, что вы — решительная и образованная особа, вполне доверенное лицо моей сестры. — Роман Кириллович протянул свободную руку, чтобы помочь девушке сойти с лесенки. Луша отшатнулась. — Вот только не пойму, отчего вы так не жалуете меня. Уж не влюбились ли ненароком?

— Боже упаси!! — выпалила Луша со столь неподдельной искренностью, что озадаченный Роман Кириллович даже отступил от нее на шаг. Впрочем, быть может, он сделал это единственно затем, чтоб полюбоваться, как залились румянцем ее щеки.

Но Луша уж успела взять себя в руки.

— Простите великодушно, не хотела сказать ничего обидного. Но и шутка ваша не уместна, Роман Кирилыч. Я живу в обители, мечтаю о подряснике, вам сие, поди, не в новость. Какие уж тут влюбленности?

— То есть противу меня лично вы ничего не держите?

— Ни в коей мере.

— Позволено ль мне будет спросить, отчего тогда при моем появлении все у вас валится из рук? Теперь вот книгу уронили, в Сабурове, куда сестра вас посылала поработать в архив, расколотили чашку. Помните, три месяца тому? Понимаю, что не должен был появляться в собственном дому без предупреждения, однако вы не производите впечатления пугливой особы. Влюбленность вы отвергли…

— Роман Кирилыч, пристойно ли шутить о влюбленностях с девицей, которая вам никак не ровня? — Луша наконец решилась вырвать книгу из руки Сабурова.

— Если в шутке нет правды, в ней нет и обиды. Куда вы, mademoiselle Прохорова? Спасаетесь бегством?

— Я иду за игуменьей.

— Вы только что сказали — она занята. Не будьте невежливы, займите гостя. Вы по-прежнему хотите уйти?

— Я принесу вам кофею. Или вы предпочитаете чай?

— Я предпочитаю чай, но мне его не нужно. Mademoiselle Прохорова, я не помню, когда высыпался в последний раз. Быть может, от этого я не вполне человеколюбив. Но, коль скоро игуменья еще не освободилась, я хотел бы дознаться, почему вы демонстрируете мне всю мыслимую для воспитанной особы неприязнь? Если вы, благодарение Богу, не влюблены в меня, отчего шарахаетесь, как ангел от серы?

— Экое роскошное mot! Приберегите его для тех, кто способен оценить! — Луша изо всех сил пыталась сдержать себя, но слова рвались, яростно рвались наружу. — Хотите правду?! Вы мне отвратительны! До того отвратительны, что я не могу с вами в одной комнате находиться, меня трясет! Да от вас разит войной, Роман Кирилыч! Уж я-то эту вонь знаю… Французы дважды шли через Липовицы — летом и зимою!

— Mademoiselle Прохорова, я французов, между прочим, воевал. — Сабуров тем не менее не казался обиженным. Вид глубокого внимания чуть смягчил черты его лица. — Вы, я чаю, азы логической науки проходили. Ну и где у вас хоть житейская логика? Отрадно, что вы не валите грехи республиканской шатии на весь народ французский и говорите на его наречии не без успехов, но и все же: шли враги, а я свой. Объяснитесь.

— Попробую. И простите меня, — Луше сделалось слегка не по себе, то ли из-за ярости своих выплеснувшихся чувств, то ли из-за странного терпения Сабурова. — Вправду простите, я не шучу. Вы не виноваты в себе самом. Просто… Просто я чую всегда в вас это… Я несправедлива, я знаю, что ваши войны всегда на правой стороне, но война вам — как рыбе вода…

— Начинаю понимать… «Повсюду мир, а все ж со мною еще немножечко войны, Пусть тот ослепнет, чьей виною Мы были с ней разлучены!» Так?

— Да.

Оба стояли под переносною лесенкой, словно гобеленные пастушки — под деревом. Луша пыталась укрыться за нею, словно ценя хоть какую-то преграду между собой и собеседником.

— Я не похож на Бертрана де Борна, дитя, — по-прежнему мягко произнес Роман Кириллович. — Он наслаждается войной. Больше, нежели женщиной или вином.

— А вы? — Луша отступила еще на шаг вокруг лесенки и теперь глядела на него как из-под арки.