Времена не выбирают. Книга 1. Туманное далеко - Николай Николаевич Колодин

стол с чаем и чем-нибудь вкусным, вроде бубликов, баранок. Но чаще всего время поджимало, и, еще в окошке завидев меня, Колька выскакивал, и мы бежали на Перекоп, торя в снегу тропу, чтобы сократить путь.

Занятия кружка проходили в клубе имени XVI партсъезда, то есть в храме Петра и Павла, и бежать нам приходилось до самого парка и стадиона. Проводил занятия клубный художник, и учились мы в большой комнате, занимаемой им. Она находилась рядом с туалетами, сами туалеты по соседству с буфетом, а вместе то и другое в бывшем алтаре, на пару ступеней приподнимавшемся над уровнем зала.

Вход в кинотеатр располагался с противоположной стороны по центру храма. Занятия начинались в девять утра. Мы, человек восемь-десять, собирались у входа, поджидая руководителя. Он приходил и открывал дверь, но вперед нас никогда не пускал. Скажу почему. Открывал, протягивал руку к левой стене и включал освещение. И тогда пол огромного зала начинал шевелиться и сокращаться. Огромное количество крыс сплошь покрывало пространство, образуя своеобразный серый ковер. Никогда и нигде ничего подобного не видел. Не больше минуты требовалось, чтобы серая масса с писком растворилась, образовав вновь пустоту паркета. Не знаю, чем такое огромное количество их могло питаться там, как не знаю и куда они стремительно скрывались. Но факт, что вот только что они были и вот их уже нет. Поскольку дело происходило зимой, в закутке клубного художника мы мерзли. Рассаживались на стулья, держа альбомы на коленях. Пальцы зябли, отогревали их своим дыханием на протяжении двух часов занятий.

К счастью, подобные «муки творчества» прекратились скоро: нас перевели во второй класс детской художественной школы при художественном училище, преподаватели которого и занимались теперь с нами. Теперь дорога в храм искусства стала еще длиннее. Из чертовой Лапы на Перекоп, от кольца на трамвае до «Градусова» и там чуток назад.

Условия, конечно же, несравнимые. Училище – настоящий дворец. По широкой лестнице мы поднимались на второй этаж и там рассаживались в настоящем рисовальном классе с мольбертами. Для этого пришлось покупать специальную бумагу большими листами, которые кнопками крепили к мольберту. Рисовали, в основном, гипсовые модели, включая бюсты древних римлян и греков. Была ли натура, не помню.

Самую большую сложность испытывал при работе с акварелью, где глубина оттенка напрямую зависит от количества воды, добавленной в нанесенную на отдельный листок краску. И вода эта коробила лист, а если переборщить, вовсе растекалась по листу.

В конце занятий в детской художественной школе следовали работы на пленэре. Для этого предстояло поехать в Москву и за свой счет. Две недели пребывания на московском пленэре стоили денег, для нас немалых. И мать мне не дала их, мотивируя тем, что с моим зрением большим художником не стать, а быть кое-каким не стоит. Я очень обиделся тогда. Но время показало, что мать права, мать всегда права, ибо чувствует даже неочевидное: в девятом классе обнаружился дальтонизм, то есть я не различал цвета, точнее сказать, оттенки их. И какой же был бы из меня художник?

И все же увлечение рисованием, как и занятия в детской художественной школе, не были напрасными: они развили художественный вкус, научили видеть и ценить прекрасное.

На кривой дорожке

Пить, курить и матом говорить начал если не одновременно, то рановато, лет в десять. Утро 1 мая выдалось солнечным и очень теплым. Спозаранку обрядившись в новую белую рубашку и относительно новые брюки, я собрался на демонстрацию. Зашел за Путей. На выходе уже в крыльце нас остановила бабушка Овчинникова и кривоватым пальцем своим поманила назад. В полной тишине мы проследовали за ней на кухню. Здесь она, воровато оглянувшись, вытащила из-под скамьи десятилитровый жестяной бидон и набулькала из него в кружку какой-то пахучей жидкости.

– Брага, что ли? – спросил, видимо, уже знакомый с содержимым бидона Путя.

– Не ори, – приказала бабушка. – Все спят еще.

Борька взял кружку и выпил махом. Следующую бабушка протянула мне. Я тоже залихватски махнул её, не нюхая. Показалась чем-то вроде сладковатой воды с непривычным привкусом.

Брагу в Чертовой лапе готовили по-особому, добиваясь, чтоб как можно меньшим объемом жидкости сшибало с ног. Для этого настаивали её на махорке, и даже, как слышал не раз, на курином помете. Эту радость мне попробовать не довелось, но говорили, что голова вразнос идет с полкружки. А уж чтобы самостоятельно передвигаться – и речи нет.

Особо разобраться в овчинниковской браге не пришлось, поскольку сразу зашумело в голове, появилась какая-то легкость и смешливость, мы шли через поле смеясь, я – глядя на то, как шатает Борьку, он – глядя на меня. Хватило нас ненадолго. Еще не дойдя до конца поля, почувствовали себя плохо. Борьку к тому же рвало, и я, схватив его за плечо, развернул в обратную сторону. Он уже плохо соображал, но на ногах кое-как держался. И уже не смеялся, а только блевал да икал. Ближе к дому «поплыл» и я. Но добрался и рухнул, перевалив через порог. Как раздевали и укладывали – не помню. Утром состоялся разбор с подзатыльниками, чувствовал себя муторно, но отвращения к «зеленому змию», как ни странно, не было.      Редко, но все же выпивать приходилось и в дальнейшем. Удивительного в том ничего нет, учитывая особенности места проживания. Так получилось, что именно в Чертовой лапе кучковался народ со справками об освобождении. Для получения паспорта требовалась прописка, а где бывшие заключенные могли прописаться? Только в таком захолустье. Прописывались, селились, размножались, неся с собой навыки и нравы жизни по понятиям. А кто первым перенимал подобную пакость? Мы – пацанва. У нас был свой жаргон. В частности, клятвой было «ЧэХэБэ», означавшее, «что хочешь, берешь». Чувствуете, чем попахивает?

Песни голосили исключительно блатные. Конечно, привлекала «романтика » того иного мира, о котором твердило окружение. И песни к тому же были отнюдь не однообразные. Одни – веселые, другие – драматические, с сюжетом простеньким, но с интригой, если хотите, вроде знаменитой «Мурки в кожаной тужурке». Основной же массив блатнины – песни жалостливые. Диву давался, откуда у этих крученых-перекрученых жизнью мужиков, способных на любую жестокость, столько сопливой сентиментальности, заставляющей с надрывом петь:

Как только луна осветила

Унылый кладбищенский двор,

Над холодной сырою могилой

Склонился молоденький вор…

Интересно, что в школе на сборах, вначале октябрятских, потом пионерских (стать комсомольцем в школе я так и не сподобился), мы часто пели, и не только «Взвейтесь кострами, синие ночи». Я подпевал с удовольствием. Тем более такие мелодии были, такие