Время грозы (СИ) - Райн Юрий

— Джек, — голос Румянцева стал серьезным. — Это требует объяснения. Прошу вас.

— Что ж. Вот мои намерения. В январе мы заложим Второе Поселение. Крайний срок — в феврале. Начнем строительство. В мае… да, в мае — я передам все дела Устинову. И вернусь на Землю. Я могу быть полезен вам, Николай?

— Ого, — откликнулся профессор. — Уж вы-то, Джек, с вашими характеристиками… ну, вы понимаете… уж вы-то можете быть полезны в высшей степени! Мои возможности сейчас несколько ограничены, но при вашей помощи… Однако осознаёте ли вы, что это может оказаться… эээ… надолго… если не более того?

— Осознаю, — твердо ответил Макмиллан. — Располагайте мною.

— Спасибо, — серьезно вымолвил Румянцев.

— Спасибо, Судья, — отдаленно прозвучал голос императора.

— До свиданья, — Джек отключил связь.

На сердце стало немного легче. Да что там — гораздо легче.

Впереди пять месяцев. Надо использовать с толком.

Ну, к делам.

35. Вторник, 1 сентября 1998

Дверь барака с грохотом распахнулась.

— Вставать, собаки! — с азиатским акцентом гаркнули от входа. — Строиться, жрать, работать!

Заключенные посыпались с нар. Четверо смуглокожих вертухаев пронеслись по проходу, раздавая удары направо и налево — кому сапогом, кому прикладом.

Мимо Максима, как обычно, промчались, словно не заметив. Непонятным образом он унаследовал от Миши Гурвича репутацию человека, с которым лучше не связываться. Псих, да к тому же светится в темноте…

А сам Миша все-таки умер в январе девяносто третьего. Заболел чем-то и сгорел за неделю.

Максиму его не хватало.

Что до репутации — то он, само собой, не возражал. Вохра не трогает, кум, и тот сторонится, а свой брат рядовой заключенный побаивается. Авторитеты же — по-своему уважают.

Барак почти опустел.

— Эй, Америка! — позвал Бубень, смотрящий барака, да и всего лагпункта. — Подгребай, в сику раскинем!

— Не хочу, — буркнул Максим. — Жрать пойду.

— Ты вообще уже? — удивился Бубень. — Самому ходить… Да вот сейчас Зинку сгоняем. Зинуль! — Бросил он. — Ну-ка, мухой!

Из дальнего угла томно пропели:

— Да ну, Бубенчик, я же утомимшися…

— Кому сказал, — не повышая голоса, обронил Бубень.

— Ну, иду, иду… Ох…

— Паскуда… — процедил кто-то из шестерок. — Прошмандовка…

— Не трожь, — отрезал смотрящий и снова позвал. — Ну, иди, Америка! Не хочешь в сику, давай в буру. Или в преферанс этот твой. Да вот хоть на Зинку!

— Не хочу, — повторил Максим. — Отстань.

— Дело твое… Ты гляди, будешь Зинкой гнушаться, или там Веркой, — обдрочишься, шерсть на ладонях вырастет.

Шестерки подобострастно заржали.

Началась игра в сику. Вскоре уголовники уже хрипло орали друг на друга, рвали на себе фуфайки, кто-то пытался ударить кого-то, по слову Бубня успокаивались, принимались дальше шлепать по нарам засаленными картами.

Тоска, тоска…

Вернулись шныри, посланные на кухню, среди них и Зинка. Он почтительно поставил на Максимову шконку миску едва теплой баланды, положил рядом ложку и пайку плохо пропеченного хлеба, гулко глотнул. Максим посмотрел на педераста: тридцатник ему, наверное… на голове тряпка, изображающая платочек, передних зубов нет, кожа нечистая, угреватая, глаза подведены углем… Мразь ведь, а жалко… Но жалости волю давать нельзя. Пожалеть шныря — не его приподнять, а себя приопустить.

— Пошел, пошел, — сказал Максим сквозь зубы.

Зинка убрался с глаз.

От этой еды с души воротило, но голод, неизбывный голод, как всегда, оказался сильнее. Максим не успел оглянуться, как миска опустела. Половину хлебной пайки он оставил на вечер — заховал за подкладкой бушлата.

— Что, Америка, смолотил? — смотрящий зорок, на то он и смотрящий. — Слышь, а рóман тиснешь?

Не отвяжется, понял Максим.

Он перебрался на соседние с Бубнем нары, достал кисет, клочок газетки. Бубень протянул беломорину:

— Покури моих.

— Давай, Америка, жарь, — азартно воскликнул Репа, самый молодой и самый простодушный из приближенных пахана. — Про Луну давай!

Максим неторопливо закурил, пустил дым затейливыми кольцами, подумал.

— Нет, про Луну не буду. Про Марс расскажу.

И он завел про то, как умный профессор Румянцев придумал сворачивать и разворачивать пространство наподобие бумажного листа, и как однажды свернул его, да так ловко, что Земля с Марсом оказались рядышком, и как устроил между ними широченный туннель, и как запустил в тот туннель ракету с русскими космонавтами, и как они, стало быть, высадились на Марс.

— А американцы что? — перебил Репа.

— Да пацаны сопливые, — успокоил Максим.

— Эхма, — восхищенно зажмурился Репа.

Максим продолжал. На Марсе путешественники нашли и воздух, и воду, и всё, что нужно для жизни. Там росли леса, чистые и светлые, хотя и густые. Через леса проходили широкие ровные дороги, и те дороги соединяли меж собой сверкающие города. А жили в городах, как ни странно, тоже русские, и все у них было хорошо, но нависла над ними страшная опасность: из другого пространства — с другого листа бумаги, пояснил Максим, — уже проникли злобные и коварные завоеватели.

Дальше на авансцену рассказа выступал друг профессора Румянцева, доблестный контрразведчик Устинов.

— Про баб-то будет? — зевнул во весь рот уголовник по кличке Гусь.

— Цыть! — рявкнул Бубень. — Кто еще пасть раззявит, в парашу обмакну! Шпарь, Америка!

— И про баб будет, — успокоил слушателей Максим.

Будет, будет, подумал он про себя. О Наташе я вам рассказывать не стану, вот еще. А вот женщину, похожую на Маман, в дело введу. Пусть хитро обольстит главаря агрессоров, да и того… голову, что ли, пусть ему отрежет.

Юдифь и Олоферн, сообразил Максим и улыбнулся, не прерывая рассказа. А что, сойдет…

Он мог молотить эти рóманы часами напролет, не загружая мозг. Когда-то, в другой, абсолютно другой жизни он слушал «вражьи голоса» — Би-Би-Си, «Голос Америки», «Свободу», «Немецкую волну». И уже здесь припомнилось — смутно, но все же припомнилось, — из Солженицына. Из «Архипелага» — про лагерных рассказчиков, которых уголовники ценили и берегли за способность «тискать» эти самые «рóманы», расцвечивавшие беспросветную жизнь.

Нет, самому Максиму беречься было ни к чему. Он не боялся. Его не трогали при жизни Миши-Бороды, не трогали и после. И не тронут. В авторитет вошел… Вон, и в поле не ходит, когда не хочет. А сегодня — неохота, от сырой капусты жажда страшная почему-то. И пучит, лучше в бараке пересидеть…

Но жизнь действительно окрашивалась, пусть и скудно, даже когда сам тискал. Даже когда не вдумывался особо в то, что молол.

Все развлечение…

Приступая пару лет назад к этим своим развлечениям, Максим хотел начать с «Графа Монте-Кристо», как, вроде бы, у Солженицына и было описано. Но обнаружил, что помнит Дюма плохо. И стал рассказывать из Джека Лондона — про Смока и Малыша. Заключенным понравилось…

Уже потом тиснул-таки и Дюма — бóльшую часть придумал туда сам. И это тоже прошло на ура. Еще позже стал рассказывать нечто на основе собственных приключений. И удивился, когда выяснилось, что именно такие рассказы воспринимаются лучше любых других. Ну, конечно, вставлялись, почти сами собой, эпизоды — то из Шекспира, то из Гоголя, то из древнегреческих мифов. То, как сегодня, из Библии.

Вот он несколькими фразами изобразил Маман, добрался до сцены обольщения.

— Сеанс, — пробормотал кто-то из слушателей.

Вот хрупкая, но решительная и самоотверженная Анна Малинина начала отрезать голову вражеского командующего. Вместо кинжала (или чем там орудовала Юдифь?) Максим снабдил свою героиню ржавой ножовкой. Для убедительности.

— Лабуда! — вякнули из-за спины Бубня. — Она ему бóшку пилит, а он что ж, даже не проснется?!

— Ты чем слушаешь, мерин? — возразил Гусь. — Она ж ему перед тем укол поставила!

— Все, — сказал Максим. — Хватит на сегодня, устал. Продолжение следует.