Время грозы (СИ) - Райн Юрий

Все к лучшему, подумал Максим. Зато я хоть понял, в какой мир попал вместо родного. Эх, промахнулись мы с Румянцевым…

А мир — что ж, этот мир по-своему логичен.

Здесь Гитлер не успел — Сталин ударил первым. В мае сорок первого.

Красная Армия блокировала силы вермахта на границе, а на южном фланге театра военных действий советские войска вторглись в Румынию и заняли нефтяные поля Плоешти, отрезав Германию от горючего для автомобилей, танков, самолетов. Рейх продержался на накопленных запасах до осени сорок второго, после чего отдал концы. Воин-освободитель прошел через всю Европу, установил повсюду красные знамена, а последнее, Стяг Победы, водрузил в июле сорок третьего на берегу Атлантики, в порту Дюнкерка.

Союз пополнился еще парой десятков братских республик.

Проклятая Англия, правда, устояла — Америка начала высаживать на острова мощный экспедиционный корпус, и Генштаб РККА отдал приказ: «Стоп». Многих за этот приказ расстреляли, но было уже поздно.

Дальше, как понял Максим, все пошло наперекосяк. С японской агрессией в Тихоокеанском регионе американцы справились сами, разве что Мао поучаствовал. Азия оказалась для Союза потерянной.

А в Европе… Европа лежала в руинах, технологическое отставание от Штатов и Британии росло семимильными темпами, Сталин, вероятно, все-таки помер, хотя об этом никому и не объявляли, и новоприобретенные республики, судя по всему, вскорости от Союза отвалились. На эту тему тоже никаких сообщений не было, но, по словам Гурвича, то о франко-бельгийском колониализме что-то проскальзывало в сообщениях Совинформбюро, то венгерских шпионов выявляли, то еще что…

Даже в своем, родном, и то не было уверенности. Путевки на курорты Крыма, говорил Миша, перестали выделять уже давным-давно. Неладно это, горько резюмировал он.

Внутренние процессы Гурвич тоже оценивал критически. Страной правит неизвестно кто, анонимы какие-то. Вероятно, жрут друг друга безостановочно.

А на трибуне Мавзолея кто же стоит, не понимал Максим? Ну, когда демонстрация трудящихся или там военный парад?

Ты совсем больной, вопрошал Борода? Экран устанавливают, на нем упыря показывают. Когда солнце, ничего и не разглядеть, зато потом по всем клубам кино крутят: товарищ Сталин произносит речь на торжественном митинге, посвященном… и так далее…

И что, изумлялся Максим, никаких членов Политбюро на трибуне?

Да пошел ты, злился Гурвич.

Технологическое отставание таки ужасающее, не говори мне ничего, Макс, — Мишка в ужасе затыкал уши, — ты есть псих натуральный, и слушать тебя нечего, только инженерное свое бередить.

В экономике полный развал, нагнетал он, четверть населения сидит, еще одна четверть обслуживает сидящих, остальные стучат друг на друга и бьют баклуши.

А культура, осведомился как-то Максим? Я же говорю — псих, отвечал Борода. Какая к свиньям культура, ты соображаешь?!

Как тебя не расстреляли, удивлялся Максим? Гурвич лишь строил саркастические гримасы.

— Миш, — шепотом спросил Максим под монотонное бормотание замполита, — а вот сейчас свеклý-то уберем, снег выпадет, что делать будем?

— Да уж найдут, чем занять, — едва слышно ответил Борода. — Хорошо бы на комбикорма. Ты меня держись, дурила, а то на валенки пошлют — легким конец, полгода не протянешь.

— Миш, а жрать-то зимой чего будешь? Даже ведь турнепса нету… На одной баланде?

— Ага, зимой голодно, — меланхолично подтвердил Борода. — Как-то, помню, самый чуток не дошел. Ну да, глядишь, перекантуемся…

— Миш, — едва шевеля губами, прошелестел Максим, — а вот в проволоке колючей такие дырки…

— Идиот, — отозвался Гурвич. — Да беги хоть сей момент, только куда ты побежишь? Тут хоть крыша над головой… Меня держись, говорю же… А кум вызовет — на все соглашайся, хоть жрать подкинет, главное — не пались, а то зарезать могут…

Заболело в подреберье. Срослось там само, но как-то неправильно. Никто же не лечил — как на собаке срослось. Максим немного скособочился в правую сторону — так легче, — покосился на таджиков — тоже, подумал он, служба не сахар…

В передних рядах отчего-то заволновались. Один из вохровцев метнулся вперед, поднял и резко опустил автомат, как дубинку. Раздался придушенный вскрик, все стихло.

Мишка продолжал шептать что-то, тихо-тихо, почти не разобрать.

Максим попытался представить себе Люську. Не получилось, сплошной туман какой-то… А вот Наташино лицо — да, засияло.

Роскошный мир, сверкающие города, Луна, скоро Марс… И чистый лес… то есть Парк… Вот он, километра три от поганого этого барака, от тяжелой и бессмысленной, все человеческое в человеке убивающей работы, от игры в буру по ночам, от похоти старых зэков, от грязи, от голода, от валенок, которые сгоняют в могилу за полгода, от таджиков, замполитов, особистов и начлагов.

Уйду, сказал себе Максим. Грозы в мае будут или в июне, это полгода перетерпеть. Главное — не оскотиниться. Дождусь гроз — и уйду.

Не хочу этого мира, не должен я ему ничего.

Хочу домой. На Южную Набережную, дом двадцать восемь.

Эх, Иван Михайлович, вспомнилось вдруг. Уж откуда-откуда, а отсюда никакого проникновения ждать не приходится.

Лицо Наташи померкло. Замполит все так и бубнил, да Гурвич бормотал свое.

33. Четверг, 7 ноября 1991

После отпевания лейб-гвардейцы Сводного полка и казаки Особого конвоя на руках перенесли гроб с телом Ивана Михайловича Чернышева из Исаакиевского собора в вестибюль Мариинского дворца. Водрузили на постамент, четко совершили церемониальные перестроения, застыли пообок, штыки и шашки наголó.

Началась государственная панихида.

Наташа постаралась затеряться в задних рядах. Приходить сюда и вообще не было нужды. Без надобности, как сказал бы Максим. Потому что мертвые уже ничего не ждут от нас. Заботиться следует о живых.

Она пришла в ужас от самой этой мысли — ведь воцерковлена… Но ужас ощутился не слишком глубоко. Максим умер, несомненно, и его изуродованное тело похоронено, как он и хотел, на Новолюберецком кладбище, безо всяких церковных обрядов. Но он жив. Не о бессмертной душе речь — о нем, о Максиме, из плоти и крови. Трудно изъяснить.

Жив, сообщил об этом, Румянцев — вон его сухой профиль мелькнул где-то впереди и затерялся — сигнал принял, пытается, как он говорит, что-то придумать.

А могила — так Наташа там и не бывает. Никита Бармин взял на себя уход, ну и пусть.

Все смешалось…

Но проводить Чернышева — все-таки пришла. Ей казалось, что и Максим пришел бы.

Федор тоже здесь. Спешно прилетел из Первого Поселения, стоит рядом. Двух слов сказать не успели. Вот, коснулся ее локтя, будто невзначай.

Отступил от микрофона император. Наверное, хорошо говорил, подумала Наташа. Владимир Кириллович — интеллигент до мозга костей, кто, как не он, найдет подходящие слова для такого события. Но речь государя не запомнилась: вероятно, собственные мысли, глупые и наивные, отвлекли.

Зазвенела Ольга Жданóвская.

«…Мы не были с покойным политическими союзниками… Мы во многом расходились… Наши взгляды были несхожи…»

Господи, о чем она? Мы, мы… О себе?

«Но граф Иван Михайлович останется в памяти как выдающийся сын России…»

О, казенные слова…

Снова Федор легонько притронулся к ее локтю.

Госпожа премьер-министр закончила. Заговорил начальник Генерального штаба. На очереди еще соратники по партии, однокашники, а за ними слово возьмут главы иностранных государств.

Наташа опять отвлеклась. Ее взгляд упал на краешек длинного черного платья. Полина Станиславовна. Черна лицом, в тон платью, но держится хорошо, в обморок не упадет. Кровь, старинная кровь… Или просто сила…

И младший сын, Дмитрий Иванович, рядом с матерью, спокоен до непроницаемости.

А старший, Михаил Иванович, которого многие обвиняют в смерти отца? Тоже где-то здесь, но старается быть незаметным… Ах, подумала Наташа, не суди, да не судим будешь.