Время грозы (СИ) - Райн Юрий

И был счастлив! Зверь тачка, легкая, приемистая, люк в крыше. И Люсе нравилась. Заулыбалась Люся, а ведь давно уже этим не радовала.

Недели через три из выхлопной трубы повалил ненормально густой белый дым. На сервисе объяснили: поршневая группа убитая совсем, надо кольца менять, еще что-то. И понеслось. Движок отремонтировали — спустя пару дней генератор сгорел. Генератор поменяли — бензонасос накрылся. И так далее, со всеми остановками.

На сервисе сказали: можем взять у вас эту рухлядь. Тысячи за полторы.

Люся плакала… Правда — неладно с ней что-то… Ничего, разберемся…

И вот — кризис. Две двушки в области, дочь-студентка, два сына, которых на ноги ставить надо, машина вот-вот развалится, денег нет, одни только долги, бизнесу, похоже, труба.

Александр вполголоса выругался, повторил свое заклинание — хрен вам! — и рванул со светофора.

Хорошо, напомнил он себе, что Люсенька у меня есть. Без надежного тыла — совсем бы тяжко, хоть помирай.

— Что ж, Людмила Евгеньевна, — сказал директор. — Ситуация, сама видишь, какая. Приходится пояса затягивать. Всем приходится, и мы, как говорится, не исключение. Жаль, конечно, но ничего не поделаешь. Сокращаем штаты, извини. Пиши-ка, дорогая, заявление по собственному. Две недели, конечно, отработаешь, мы люди законопослушные, и оплачу тебе все, а как же.

— Риту, выходит, оставляете, а меня за дверь? — ровным голосом произнесла Людмила.

— Ну, — ухмыльнулся директор, — как говорится, молодой кадр, дело такое…

Да, подумала Людмила. Все правильно. А чего ты еще ожидала? Дура, дура… Он на тебя зуб точил? Точил. Предлагал? Предлагал. Отказалась? Отказалась, да с надлежащим негодованием. По полной форме. Вот и пожинай плоды. Дура.

Ритка-то не отказалась, ублажает.

А фирма — уж кому знать, как не Людмиле, — в полном порядке. На этом кризисе одни разоряются, другие наживаются. Этот — из тех, кто наживается.

Ладно, решилась она. Может, еще есть шанс. Всего-то сорок два, за собой слежу, выгляжу, говорят, не хуже молодых.

А на Саню надежд нет. Хороший мужик, только… нелепый какой-то…

Она посмотрела директору в глаза, улыбнулась.

— Как скажете, Вячеслав Викторович… Слава… По собственному — так по собственному. А давайте, — она положила ладонь на крепкое директорское запястье, — хоть отметим это. Пригласите сегодня вечером куда-нибудь, а? Не один ведь год вместе…

Директор поднял бровь, потом коротко рассмеялся.

— Ого! — он похлопал рукой по Людмилиной ладони. — Ну и ну! Люд, да я ж тебя насквозь вижу! Что, приперло? Эх, умная ты баба… оказалась… И красивая, тут ничего не скажу. А вот что ж раньше-то думала?

— Семья… — вздохнула она.

Директор помолчал. Потом сказал:

— А, все вы одинаковые… Ладно. Жалко мне тебя, оставайся уж. А Ритка… нет, тоже пусть остается. Только вот что. Отметить отметим. Но начнем, как говорится, прямо сейчас.

Он выдвинул ящик стола, достал початую бутылку виски, два массивных стакана, плеснул — в один побольше, в другой поменьше. Снял телефонную трубку, сказал:

— Верунчик, ко мне никого не пускать. И не соединять ни с кем, я занят.

Положив трубку, поднял стакан.

— Ну, Людок, как говорится, давай!

— Я дверь запру, — едва слышно проговорила Людмила.

Директор с усмешкой кивнул:

— Запри.

Она медленно подошла к двери, повернула ключ, постояла неподвижно — буквально пару секунд, — глубоко вдохнула, выдохнула, выпрямила спину и, заставляя себя слегка покачивать бедрами, двинулась к директору. Тот встал из-за стола, сделал шаг навстречу.

На краю сознания Людмилы вспыхнул и тут же погас смутный образ.

Максим.

Давно это было.

38. Среда, 6 октября 1999

— Садись, Горетовский, — особист указал на приколоченную к полу табуретку. — Хотя нет, погоди. Ну-ка, свет выключи, вон, у двери. Во-во. Ага, включай. Садись, да не на краешек, крепко садись, чтоб подальше, а то ну тебя на хер, все светишься, вражина, еще облучишь.

Максим сел, поморщился от рези в желудке.

Крохотный кабинет — как пенал, два на четыре метра. Окно, где-нибудь девяносто на девяносто, забрано решеткой, сваренной из толстых прутьев. Мощная решетка. Правда, неизвестно, насколько прочно она в стену заделана — может, потяни ее посильнее, так и вывалится.

В этом мире всё так, отстраненно подумал Максим.

Впрочем, из кабинета решетки не видно: на окне — потертые, но плотные черные шторы. Всегда.

Слабенькая лампочка под потолком. Без абажура, на скрюченном проводе. Обшарпанный стол с тоненькой картонной папочкой на нем. Рядом со столом тумбочка, на ней сейф. На стене, над головой особиста, два портрета — товарищ Сталин и товарищ Дзержинский.

— Слушаю вас, гражданин старший лейтенант, — вежливо, но без подобострастия произнес Максим.

Вызов несколько удивил его. И прежний кум, Васильков, и нынешний, Акиньшин, старательно избегали странноватого заключенного. Как и все прочие — что администрация, что вохра. У них свои легенды и мифы, объяснил как-то покойный Миша. Ты вот светишься, а они облучения боятся. Что не дóхнешь, так, может, ты мутант. А они-то — нет. Про мутантов ходят такие байки… семипалатинских там, воркутинских…

А ты не боишься, спросил тогда Максим? Да ну, махнул рукой Гурвич, нам, зэкам, таких мелочей бояться… Ну, светишься… Подумаешь… Значит, так надо. Ты лучше расскажи еще разок про письма к съезду, ну, ленинские. Где он упыря припечатал.

— Слушаю вас, — повторил Максим, испытывая даже некоторое любопытство.

— Ты, Горетовский, это… — заговорил Акиньшин. — Ты у нас чей шпион-то?

— Числюсь американским, гражданин старший лейтенант, — ответил Максим.

— А на самом деле? — кум прищурился. Вероятно, ему казалось, что — пытливо.

— Органы не ошибаются, — отчеканил Максим.

— По-всякому бывает, — загадочно высказался особист.

Он открыл свою папочку, заглянул в нее, старательно загораживая свободной рукой от взгляда зэка.

— Виски пил когда-нибудь? — неожиданно осведомился он.

Максим решил, что лучше не откровенничать. Даже на эту тему.

— Не доводилось.

— Гражданин старший лейтенант, — строго напомнил Акиньшин.

— Гражданин старший лейтенант, — повторил Максим.

Кум пошуршал бумажками, извлек одну из них, быстро придвинул к краю стола, помусолил во рту чернильный карандаш, положил его поверх.

— Ладно. Вот, прочитай и распишись, что ознакомлен и… это… подтверждаешь.

Удерживая лист на вытянутой руке — в последнее время зрение начало сдавать, а тут еще слепой такой текст, напечатанный, вероятно, на каком-нибудь древнем «Ундервуде», — Максим пытался вчитаться. Удалось не сразу — отвык. Но в конце концов справился.

Оказалось, что перед ним довольно малограмотно составленное изложение постановляющей части определения Особой тройки.

Изобличен, как шпион… наймит… полное признание… намеревался шпионить… не успел через бдительность предсельсовета товарища Рубцова… определить на исправительные работы в исправительном лагпункте 44-бис… до исправления и перевоспитания…

Максим придвинулся к столу, Акиньшин на своем стуле отъехал назад, насколько мог. Карандаш высох, Максим послюнил его, с трудом накарябал: «Ознакомлен. Подтверждаю» и коряво расписался.

— Добавить ничего не желаешь? — спросил особист.

Максим отрицательно качнул головой.

— Тогда все. Бумажку на стол положь. А сам иди. Да, — торопливо добавил кум, — это… карандаш с собой забери. Иди, иди.

Максим вышел на крыльцо штабного блока, вдохнул сырой воздух. Закружилась голова. Это от голода, подумал Максим, совсем плохо стали кормить. И зима уже скоро, зимой труднее всего.

Страха, однако, не было — было странное безразличие пополам с печалью.

Не пойду в поле, решил он, что-то вдруг сил никаких не стало. Пойду в барак, отлежусь сегодня.

Отлежаться не очень удалось. Доски нар давили тело — исхудал сильно; тюфяк не спасал, все там внутри сбилось в комки и тоже давило. Попробовал подложить под себя бушлат — стало холодно. Ранняя осень…