Стерегущие золото грифы - Анастасия Перкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Среди всадников Укока она давно уже стала своей. Никто не считал, много ли зим прошло с тех пор, как Шаманка объявилась на плато. Вроде бы она всегда жила с ними – одинокая странноватая мастерица творить живые вечные узоры на человеческой коже.
Камни сложились в знакомую звездную карту, но что-то переменилось. Одна из каменных звезд сдвинулась с места. Шаманка едва не вскрикнула, даже зажала рот рукой на всякий случай.
Девочка с именем, по чистоте сравнимым с первым снегом и летними облаками. Девочка с темными глазами и черными косами. Девочка, всегда обитавшая в будущем Старой Шаманки, проявилась в настоящем. Девочка со скорбной, но великой судьбой пустилась в путь этой ночью.
– Скоро ты будешь со мной, – вслух сказала Шаманка.
Одинокая слезинка скатилась по ее щеке, шее и скользнула за ворот рубахи.
Слезы солнца. Сказка, так и не рассказанная Темиром
В ту пору это случилось, когда народ не знал еще, что золото в тех местах отыскать можно, где кровь могучая богатырская наземь пролилась. Сильны были древние алыпы, нечасто дозволяли ранить себя. Оттого и золото – металл редкий, но красоты небесной, по блеску и цвету солнцу подобный…
– В какой раз уже спрашиваю: пойдешь за меня или нет? – между бровей Энгира[39] залегла морщинка, а карие глаза глядели с мольбой и страданием.
– В какой раз уже отвечаю: нет, нет и нет, – белозубо смеялась красавица Агуна[40]. – Не иначе в ваших копях воздуха нет совсем, раз уж голова твоя перестала соображать? Не ровня мне, а туда же – сватается. Да ты знаешь, какие выкупы за меня предлагают? Пойди прочь, а то отцу скажу.
Она раздраженно махнула в сторону Энгира можжевеловой веточкой, которой отгоняла мошек, словно он был еще одним надоедливым насекомым.
– Кроме любви, нет у меня другого выкупа, – зло бросил Энгир, уходя. – А ее у меня – как у твоего отца богатства. Да все мало вам обоим.
Отец Агуны распоряжался железными рудниками самого каана. Дело у него поставлено было с толком, так что каан закрывал глаза на то, сколько железа утекает мимо большого стана.
Рудокопы, плавильщики и кузнецы жили отдельным поселением далеко ото всех. Народ этот – силы недюжинной, выносливый и суровый. Веселились редко и песни иной не принимали, кроме стука кирки о породу, звона молота о наковальню, гула пламени в горне да шипения воды на остывающем железе.
Женщины были им под стать: рослые, крепкие и рукастые. Работали они в кузнях наравне с мужьями, только в развалы их не допускали: духи, жившие в сырых недрах земных, их не жаловали и насылали разную женскую хворь.
Выделялась среди них Агуна, будто среди жестких маховых перьев ястреба затесалось одно легкое и нежное, не вылинявшее с тех времен, когда был он подростком-слетком. Мягкое перышко с дрожащим на ветру пушком по низу. Так и Агуна: тонкая, с изящными белыми руками, не знавшими никакой работы. Чистенькая и нарядная, проплывала она по улочкам поселения, будто летела по воздуху. Ветер шевелил льняные волосы, которые она никогда не собирала, заставлял подрагивать короткие завитки у висков. Ликом была Агуна словно звездочка, и мужчины при ее появлении поспешно прятали загоревшиеся взоры – ее отец уже нескольких выпорол прилюдно чуть не до смерти за то, что просто заговорили с ней.
Одного из них подвела Агуна нарочно. Ведь насколько была она прекрасна, настолько злонравна и капризна; насколько нежна с виду, настолько черства внутри. Проходила Агуна мимо кузни с распахнутыми дверями, рассеянно теребя на шее бусики из цветных камней, да и послала стрелу из-под пушистых ресниц в паренька, раздувавшего огонь в горне. Парнишка рот открыл, а Агуна чуть сильнее дернула украшение, порвав нитку. Паренек бросился к ее ногам – собирать разлетевшиеся бусины, а к вечеру уже болтался, привязанный за руки к перекладине, и спина его была исполосована в кровь.
Скучала Агуна. Мечталось ей о большом стане, где много разного народа, где весело гуляют в праздники, где нашла бы она подруг и парней – нарядных и красивых, как она.
Любимой игрушкой капризной девчонки был Энгир – рудокоп-чужак. Еще ребенком его захватили в плен, но не убили, а научили языку и ремеслу. Настоящее его имя выговаривалось трудно для местных, вот и прозвали его Энгиром – за смуглую кожу и темные глаза. Ростом Энгир не доставал до пазырыкских мужчин, но в работе выносливее и упорнее было не сыскать. С одинаковым упрямством он и долбил с виду пустой пласт породы, пока из-под острия кирки не полетит железная руда, и добивался внимания Агуны. Безнадежно и безоглядно влюбленный, он готов был целовать ее следы на пыльной тропе и сложить к ее ногам все, что имел.
Это не укрывалось от внимания отца Агуны, и спину Энгира испещряли тонкие белые дорожки старых шрамов, но со времени той первой давней порки старик махнул на поклонника дочери рукой, сочтя его безумным, но неопасным.
Слабоумным считали Энгира и некоторые другие люди поселения. С завидным постоянством он преподносил избраннице все, что считал достойным: ягоды, необычные камни, попавшиеся в развале, охапки лесных цветов. Агуна иногда принимала подарки, снисходя до благодарного кивка, а иногда швыряла на землю, заливисто смеясь.
Энгир не был ни безумным, ни слабоумным. Он как никто понимал, что даже из невзрачной руды рождаются небывалой красоты голубоватые клинки. А уж под прекрасной оболочкой Агуны скрывается нечто еще более прекрасное, и ключ к этому – его любовь.
В середине лета закончили новую печь, намного превосходившую размерами три старых. Рудокопы сокрушались, что теперь Хозяин, пожалуй, заставит их и ночью работать, чтобы доверху заполнять эту огромную яму с обмазанными глиной стенками. К их облегчению, из стана просто прислали больше мужчин.
В день первого запуска печи Хозяин до крика поругался с главным рудокопом.
– Без толку это все! – возмущался рудокоп. – Не сегодня-завтра гора больше руды не даст. Откуда мы знаем, сколько ее осталось? И такие печи строить!
– На кого ты повышаешь голос? Отправлю весть каану и сменю тебя. Вон хоть на пленника. Он молчит да делает.
Энгир, бывший одним из невольных свидетелей этой сцены, испуганно забегал глазами. На смуглых щеках разлился темный румянец.
– К алмысам твое железо! – пуще прежнего ярился рудокоп. – Бурый металл[41] и выплавлять легче, и добыть для него руду проще.
– Ну да, ну да, – презрительно процедил Хозяин. – А еще он прочнее и ржа его не точит. Ешь траву вместо мяса – ее много и варить не надо. Ею вроде тоже можно наесться досыта – вон коня спроси. Железо краше и дороже бурого металла, болван. На редкую вещь всегда покупатель найдется.
Рудокоп сжал кулаки.
– Краше и дороже? А хочешь знать, о чем люди поговаривают? Что железная руда тебе без надобности. Что горбатимся мы в копях, потому что слезы солнца ты на самом деле отыскать желаешь. Куда уж краше и дороже! Ждешь ты этого и боишься, что мы найдем и себе возьмем.
– За слезами солнца наш народ в эти земли пришел с заката, – отрезал Хозяин. – Каждый из нас мечтает их отыскать. Так что меня в алчности не вини.
Они так и не закончили спор – стал сходиться народ. Хозяин подал знак, и кузнецы начали заполнять яму слоями измельченной руды и древесного угля. Подожженный нижний слой уже разгорелся, и мужчины поспешили завалить яму большими каменными плитами, специально выдолбленными из тела горы для этой цели.
По два человека подскочили к паре кожаных мехов, вкопанных в стесанные бока печи, и принялись равномерно вдувать внутрь холодный воздух. Спустя время кузнецы прекратили работу и открыли яму. Большими щипцами они извлекали из печи раскаленные бесформенные пористые куски и тут же отправляли в расположенные в нескольких шагах
