Время пепла - Дэниел Абрахам

там про обряд? Будто намечается какое-то религиозное действо, в духе тех, что проводят на Медном Берегу. Поклонение предкам.

– Ты уверен, что не ошибся?

– Нет, – сказал Оррел, позволяя глазам закрыться. Им было очень удобно закрытыми. Он услышал, как табурет клацнул о каменный пол. Мягкие шаги Сэммиш прошуршали к выходу из палаты.

– Я пытался вас отыскать, – тихо пробормотал Оррел – или ему это снилось. – Тебя и Алис.

17

В своих покоях в Братстве Дарис Андомака не спала и не бодрствовала. Ее сознание занималось совершенно иным – охватывало и осязало окружающий мир как продолжение своего тела. Посыл воли, как тот, что шевелил ее пальцем или сгибал стопу, мог выжать из тучи снег или сдвинуть валун глубоко под землей. Пребывать в таком состоянии было прекрасно, а погружаться в него она упражнялась с детских лет. Ее обучил этому дядя – князь Осай а Саль, который грезил тогда, как она сейчас. Дядя показал ей, что «Андомака» всего лишь иллюзия. Так называемое ее «я» – лишь набор импульсов-побуждений, неуправляемых, как ливневый шквал, и столь же преходящих. Она практиковала высвобождение, как делали все особы царственной крови после посвящения в Братство Дарис.

Но не кузен Бирн а Саль, поскольку его отец, Таллис, приходившийся братом как князю Осаю, так и ее давно почившей матушке, отверг обряды Братства. Осай объяснил в свое время, что разницы никакой. Необработанный сосуд, Бирн а Саль, равнозначно вместит в себя то, что необходимо будет вместить. Единственной ценой тому – наложение чар покажется Бирну менее желанным, менее притягательным и более устрашающим. Спрядаемая веками нить Китамара, обещал Осай, не оборвется. Но это было еще до неизлечимого недуга князя, до того, как обнаружили пропажу кинжала, до того, как обряд окончился неудачей, и Бирн а Саль вступил в княжеские палаты неосвященным. Безблагодатным. Неправильным.

Порвалась китамарская пряжа, и ей надлежало восстановить ее нить. Рядом с собой, в одной с нею комнате, она чуяла его. Осая – и более чем Осая. Духа, что пребывал в нем, как пребывал внутри города. Чуяла его страх и неукротимую ярость. И это походило на отчаянный стук снизу, из-подо льда. Она простерла волю вдаль, вытолкнула облачко своего сознания за предел смертной кожи, в сухие воды океана, в котором неспешно плывет весь мир. «Я здесь, – мысленно сообщила она духу Китамара. – Я не утратила веры. Я тебя отыщу». И ярость, кажется, умалилась.

Она открыла глаза и увидела рядом Трегарро. В это мгновение у нее, чересчур расширенной и размытой, чтобы уместиться в собственном теле, не получилось разом отдернуться и не оказаться частично внутри него. Осязать его накопленные похоть и ненависть, перекрученные узлами вокруг стержня гордыни, было неприятно, и она тут же вытолкнула себя обратно.

Он подал кубок с горячим глинтвейном. Вино она приняла.

– Ну как? – спросил помощник.

– Нет. Пока нет.

Его нетерпение можно было пощупать, даже не покидая собственной плоти.

– У нас есть мальчишка, есть и клинок. Можем провести церемонию хоть сегодня ночью. Не обязательно ждать идеального результата. Мы же не рассчитываем беречь поганца после того, как закончим.

– Сейчас нельзя. Мы не просто так устраивали обряд после похорон, но до взошествия на престол – в ночь, когда все истончается, – возразила она, не добавив: «А вдруг мы исполним все правильно и все равно ничего не выйдет?»

Память о последних днях Осая – его безнадежных попытках вернуть пропавший кинжал или сотворить заново, о его смерти и провале обряда – изводила ее до степени навязчивой одержимости. Но и этот кошмар – очередная иллюзия, и разумом она сознавала его бессилие.

– Вероятно, Длинной Ночью. Или на первую оттепель. Пожалуй, лучше весной.

– До первой оттепели чересчур далеко, – сказал Трегарро. – Длинной Ночью. По-другому никак.

Она поднялась с кушетки. Свечи по краям, толстые, темные, отгорали и коптили ароматным дымом. В комнате постепенно темнело, по мере того как гибли их огоньки.

– Ты даешь мне совет? – задала она вопрос. – Или приказываешь?

– Не мне вам приказывать.

Она затянула кушак на талии. Вино было густым и ароматным и согревало живот. По телу пробежала дрожь, как порой бывало в такие судьбоносные моменты.

– Хорошо, тогда Длинной Ночью.

Уллин ночевал на Камнерядье, к западу от реки. Делил ночлежный барак с двенадцатью молодыми людьми его возраста. Каждый уплачивал по медяку в день за пользование подвесной койкой, ящиком для мелких вещей размером в два сложеных кулака, а также за покровительство домовладельца. Алис не хотелось приводить Уллина в комнату, до нее принадлежавшую Дарро, и тому был ряд причин. Во-первых, это их с Дарро комната, и она не жаждала впускать в их мирок посторонних. К тому же неприятно было хвастать собственным жильем, тогда как Уллин сопел во сне в ряд с дюжиной незнакомцев.

А еще, хотя явным образом это не всплывало в уме, дружба с Уллином намекала на допустимый секс, если предоставится такая возможность. А она хоть и жаждала его компании, но совсем по другому поводу. Тереться о молодое тело было чревато срывом удачного начинания. Поэтому бандитка из Долгогорья сама проделала длинный путь через Притечье и Коптильню на Камнерядье.

Этот округ Китамара располагался дальше всех. Даже оплачивай Алис проезд на повозке, больше половины короткого зимнего дня уходило бы на дорогу – сперва среди каналов Притечья, далее по крайнему южному мосту, через черные от сажи улицы Коптильни и, наконец, широкие бульвары и площади. Обратное путешествие сулило бы пешую ночную прогулку по темноте в лютый холод. Вместо этого она сняла у одного торгового семейства койку. Продлись до весны, эта сделка съест половину очередного золотого от Дарро. Для Уллина и его друзей она притворялась, будто остановилась у родственника, подрабатывающего в медной мастерской. До подробностей никто не допытывался. Мучило лишь одно – коробку с пеплом пришлось оставить. Представлять тоскливое одиночество Дарро было невыносимо.

Зимняя тьма и стужа замедляли ток китамарской крови, но Камнерядье стало для Алис новым открытием. Она захаживала сюда и прежде, проворачивала тычки у главного фонтана и толкала на рынке краденые тряпки, но совсем иное – здесь жить. Тысячи мелочей отличали этот район от Долгогорья и вообще от знакомого города. Казалось, будто ее выселили в чужую страну. Дома издавали здесь другие звуки. Хлеб пекли не на дрожжах, а на соде. Даже привычные указатели обозначали тут иное. Она даже заблудилась, пока не доперла, что Дворцовый Холм, всю жизнь являвшийся обозначением заката, здесь стоит на востоке. Круглые