ХУШ. Роман одной недели - Ильдар Абузяров

– Так просто, – потер я виски, прикрывая одновременно уши, пытаясь сосредоточиться и не поднимать лица.

– Восемнадцатилетние, – придвинулся я ближе к салфетке. – Уверяю вас, восемнадцатилетние – это первый-второй курс. А первокурсники-второкурсники стараются поскорее перейти на другой курс. Ведь институт, как и тюрьма, и армия, и больница, – маленькая модель страны. А салагами в ней быть не почетно. Так что, по-моему, восемнадцатилетние никогда не станут себя так называть.

– А что же это, по-вашему?

– ХУШ. Может, это, – пристально глядя на салфетку, заметил я, – от тюркского «добро», «счастливо оставаться» или «всего доброго». По другому говоря прощайте, или «простите». А у эмиссара в блокноте записано римскими цифрами «XYIII», потому что ему просто незнакомы ни само слово, ни кириллица.

– Вы думаете, они смертники?

– Если они смертники, подрывная группа террористов, – пожал я плечами, – то они тем более не стали бы обозначать себя римскими цифрами. Но вы не беспокойтесь… Дело в том, что они обязательно себя выдадут дерзкими, мальчишескими выходками – не смогут удержаться. И вы их обнаружите без моей помощи.

– Если бы все было так просто! Современные системы очень мобильны, – тяжело вздыхая, встал из-за стола Федор Сергеевич. – Впрочем, мне уже пора идти на службу.

Раскланявшись, ФСБ вышел, я же в раздумьях, кто все-таки заплатил за завтрак: он или моя семья в лице Мунир-аги, поспешил за ним. Правильно в народе говорят, государство не обманешь.

Глава 2

Дидактический город

Это дидактический город. Он учит и ставит на место. Он обучает детей алфавиту по формам гепатита – А, Б, С. Уроки труда у него проходят за разгрузкой вагонов и мытьем машин. Уроки математики – за попрошайничеством и воровством. На уроках химии они изготавливают одурманивающие суррогаты и бомбочки. Биологию изучают через оказание сексуальных услуг. А еще ставят физиологические опыты выживания на себе и собаках. Физику познают через опыт разрушения всего и вся на своем пути. Макетами раскачивающего мира здесь выступают качели-орбиты и качели-маятники в детских городках. На уроках рисования они исписывают стены и потолки в подъездах и лифтах.

Самый же легкий и обожаемый урок – ОБЖ (основы безопасности жизнедеятельности), обожаемый потому, что проводится на заброшенных стройках, в готовых в любую минуту обрушиться зданиях, в подвалах и на скользких крышах. Открытый показательный урок – под открытым небом. Хорошее наглядное пособие и материально-техническая база.

Если захотите, вы можете присутствовать в качестве эксперта РОНО на этом уроке. Хотя вы, собственно, и присутствуете на этом открытом уроке каждый Божий день. Потому что каждый день вы встречаетесь с открытой формой туберкулеза у этих детей. И даже сталкиваетесь с ней в закупоренном, удушливом метро.

Говорят, что они вандалы, что от них одни беды, что они неуправляемы, невоспитуемы. Но разве вы в своем детстве не познавали мир, ломая подаренные игрушки? А у этих детей нет других игрушек, кроме собственной жизни и мира, что окружает их!

Хотите узнать дух этого города? Хорошо, я проведу вам экскурсию, я ведь сталкер-экскурсовод. Я знаю каждый уголок этого города, каждый двор, крышу и подвал.

Это дидактический город-гувернер в сером казенном платье и с желтой физиономией. На его лице педагогически отсутствует краска, отчего на фоне выморочных глаз складывается впечатление, что лицо облезло от плохого климата, как штукатурка.

И вот этот гувернер уже заносит указку петропавловского шпиля, чтобы обжечь тебя холодком по пальцам. Звездануть со свистом, как пронизывающий ветер.

Хотя любой педагог знает: первое правило воспитания – не бить. А если уж бить, то бить жестоко и наотмашь, чтобы не было никаких шансов. Бить, как крыс за крысятничество. Самое жестокое наказание допустимо только за одно прегрешение – за ложь. За ложь своим. Только за ложь и следует наказывать, чтобы не врал близким. Не врал тем, с кем делишь кров и пищу.

Пусть знает, что за все простят, кроме лжи своим. Если же наказывать за другое, то все равно сокроет, а потом на улице сделает. Улица, она такая. Она жестче дома. Она только и учит, как врать и выкручиваться. Она делает из беспризорников химеру двуличную.

И дальше они уже потеряны для общества. Редко кто из них доживает до сознательного возраста, не говоря уже о стержне, который может помочь ответственно принимать решения. Потому что семья – это и есть тот самый защитный стержень ребенка. Без семьи дети сбиваются в химерные дикие стаи, к которым никого не подпускают и близко. Они никому не доверяют. Но все равно их выкашивает, как траву. Они бродяжничают, попрошайничают, оказывают сексуальные услуги.

А главное – они социально не встраиваемы. Познав раз свободу, они не могут от нее отказаться. Они очень чувствительны к несправедливости и равнодушию. Даже когда их разбирают по домам и приютам, они сбегают на свободу, почувствовав малейшую несправедливость. Мол, вымой посуду за двумя сотнями людей и пол в коридоре в триста метров длиной, и тогда тебе все простится, и ты сможешь посмотреть мультфильм. Разве так относятся к своим детям в семье, разве, чтобы сходить в кино или съесть мороженое, им приходится так ишачить?

Я стоял на углу дома и издали смотрел на занесенную металлическую указку шпиля. Чем она для меня станет в следующую секунду? Вряд ли защитным стержнем. Мимо меня проходили люди, не обращая никакого внимания, будто я поставлен лицом в пятый угол непробиваемой стены равнодушия.

Холодный ветер высекает из глаз слезу. И вот уже весь мир кажется выпукло-несправедливым. «Слеза ребенка – думаю я, – это та призма, тот алмаз, через который его страдания проецируются на всю историю его жизни и на судный день».

Слеза ребенка – как священный сосуд со своей биоструктурой и биополем, со своими биоколебаниями и резонансной энергетикой, с ритмами, соответствующим организму, как и любая часть тела, как живой ноготь или волос. Но влага – лучший хранитель информации. Влага – как матрица всего сущего. И рано или поздно все слезы детей сольются в страшный поток. И в Ноев потоп.

Начав ходить в мечеть, я узнал от живущего там Вали, что наше сердце – маленькое зеркало и оно отражает весь мир. А мир – это и есть Всевышний, потому что каждую секунду он присутствует в каждой точке пространства.

– Как может маленькое зеркало сердца отражать весь мир? – спросил я тогда.

– Наше сердце, – пояснил Вали, – как глаз, который видит только одну точку в микросекунду; в другие микросекунды за счет быстрого перемещения зрачка он успевает зафиксировать еще несколько кадров. Остальное же восстанавливает по памяти, дорисовывает, как компьютерная программа, для которой задали несколько параметров.

Так же и сердце дорисовывает будущее из прошлого, потому что Всевышний вне времени и пространства. Он одновременно и в прошлом, и в будущем. А что такое мир обычного человека? Прежде всего, это его близкие. Его семья и друзья. Его соседи и знакомые. Его сослуживцы и однокурсники. И просто прохожие.

Мы все очень сильно друг с другом связаны, вы даже не подозреваете, как мы крепко связаны. И как жизнь каждого зависит от жизни соседа или простого знакомого.

«Джихад до Судного дня! – твержу я вновь и вновь. – Джихад до Судного дня! Мы больше не дадим себя в обиду. Мы будем драться и накажем лицемерный мир взрослых. И умрем шахидами. Сказано ведь: «Будьте, как дети, и войдете в царство Мое».

Нам неведом страх смерти. Смерть в нашем молодом возрасте вообще не воспринимается как некий конечный феномен. Юный возраст – единственное время, позволяющее, не задумываясь, жертвовать своей жизнью ради великой идеи.

Да, мы не боимся смерти, потому что мы дети. А раз мы не боимся смерти, значит, мы искренне верующие. Наша религия наивна и прямодушна. Это самая молодая религия. Можно сказать, детская по возрасту среди всех мировых монотеистических.

Лицемерный мир дал нам неплохой урок, отвернувшись от нас, как отворачиваются от глупостей. Хотя известно уже, ни в коем случае нельзя отворачиваться от ребенка, пусть он даже говорит глупость или творит шалость. Но еще хуже – ставить в угол и отнимать любимые игрушки. Потому что если в тот момент, когда ему плохо, от него отворачиваться, с ним не разговаривать, то у него пропадет вера в семью, справедливость и старших, как олицетворение мира людей и справедливости.

А потом начинается фрустрация, а из фрустрации вырастают страхи и комплексы в виде чудищ. И я отчетливо вижу грядущие призраки. Я знаю все, что с ними будет. Все, что их ждет, – потому что сам это прошел. Они будут кружиться по городу и сгинут бесцельно и бесследно, распылятся, распадутся.

Тем, кто побывал на улице, уже трудно отказаться от пьянящей вседозволенности и неорганизованности. Трудно заставить себя учиться или жить в домах-интернатах. Они начинают гулять. Прожигать свою жизнь.