ХУШ. Роман одной недели - Ильдар Абузяров

Но даже в таком состоянии я видел боевой пыл мальчишек, которые не испугались, а готовы были в любой момент броситься в драку за своего товарища. Я видел, как тот, что поддевал меня в туалете, и тот, что гипнотизировал меня «Аэрохоккеем», стояли, вцепившись друг другу в горло. Они знали, что за спиной у каждого группа поддержки, и не только моральной. Это придавало им смелости, они были на взводе.

Другие вроде бы разнимали сцепившихся, но на самом деле отталкивали противника, внося свою лепту в противостояние. Я же, находясь в какой-то прострации, – уйти или продолжать наблюдать исподтишка со стороны? – машинально взял скребок, которым минуту назад играли во «Flash Hot», и с яростью ударил по шее того, кто меня поддевал в туалете. Сначала по шее, а потом и по рукам.

Охранники, не разбираясь, выкинули-вытолкали нас всех на улицу, – мол, там, за углом, выясняйте свои отношения. Но холодный ночной воздух поубавил жару. Драться ни у кого уже не было желания. Мы еще недолго выкрикивали в адрес друг друга угрозы и оскорбления, а потом разошлись.

Боясь остаться один на один с противником из туалета, я пошел за «своими». Хм, за «своими» – слишком громко сказано. Скорее за теми, за кого впрягся, и больше из-за вновь появившегося страха.

– Ты кто такой? – спросил меня, остановившись, один из них. В глазах этого подростка было столько злой иронии! Мол, откуда ты взялся вообще?

– Я с Нижнего, – ответил я. – Сбежал от матери, вот теперь бродяжничаю сам по себе.

– Что, лает постоянно? – спросил меня главный. Я сразу понял, что он главный. Потому что он дрался, за ним шли и, когда он говорил, все только ехидно улыбались.

– Вроде того, – сказал я. – Вышла замуж за одного козла.

– Вот сука! Ладно, не скули. У нас не скулят. А сразу же все решают. Тебе что – негде жить?

– Негде, – ответил я, понимая, что напрашиваюсь к ним в стаю. Но, с другой стороны, страх не давал мне вернуться в клуб.

– Тогда пойдешь с нами! – решил главный. И это было его последнее слово.

Старшего звали Курт, что значит «волк». Он был лидером этой стаи щенков, обитавшей в подвале заброшенного дома на Лиговке. Разрушенной пустой трущобы, завешанной от посторонних глаз плакатом красивой жизни. Этот дом они отвоевали у взрослых бомжей, убив парочку из них. Причем убивали с особой жестокостью, надрезая мошонку. Чтобы другим было неповадно. Бомжи умирали долго и мучительно.

Если жили они у теплотрассы, то питались от другой теплотрассы – метро, где попрошайничали, собирая милостыню у чужих матерей.

– Тетенька, дайте копеечку. Мне жить негде, меня мамка из дома выгнала! – Такая была формула магических слов. И она действовала. Думая, какие бывают на свете сволочи, женщины со сжимающимся сердцем делились содержимым своих кошельков.

Так я познакомился с парнями с Лиговки и влился в их бездомную стаю.

Этой же ночью, что я впервые за последнюю неделю провел под крышей, я узнал обо всех их правилах, распорядке и образе жизни. И возникшая картина поразила меня так сильно, что я не могу придти в себя до сих пор. Спид, туберкулез, наркомания… – вот неполный список болезней, которыми многие из ребят хвастались как боевыми наградами.

Каждый вносил вклад в общак. Сумма взноса составляла пятьдесят рублей в день. Где человек брал эти деньги, никого не волновало. Он мог их украсть, выклянчить или заработать.

Я вспомнил, как однажды, ночуя на вокзале, я, желая узнать, что меня ждет впереди, затеял под утро задушевный разговор с одним бездомным, что постоянно подвергался гонениям уборщицы и вахтера.

– Чего это они так озверели? – спросил я его. – Поспать не дают.

– В шесть часов приходит начальство, вот они нас и шугают. А вечером за полтинник снова пускают.

– А где вас хоронят, если что, если на улице, например, замерзнете?

– Есть здесь одно кладбище-свалка. Там за полтинник похоронят за милую душу.

– А где вы ищете любовь, чтобы согреться?

– Да ходит тут одна алкашка, за тот же полтинник что хошь сделает.

В общем, чего не коснись, все у них было где-то рядом и стоило пятьдесят рублей. И за этот несчастный полтинник в день стая в жестких схватках с конкурентами была вынуждена отстаивать свою помеченную территорию. Зону, где они могли вольготно попрошайничать и воровать.

– Ну что, согласен принять наши правила игры? – спросил Курт после того, как я прожил с ними пару дней. Надо сказать, что главным из этих правил было беспрекословное подчинение самому Курту.

– Нет, – ответил я честно. – Я убежал из дома не для того, чтобы кому-то или чему-то подчиняться.

– Смотри сам. У нас здесь никого насильно не держат.

– Я понимаю.

– Только я тебе скажу: в этом городе ты вряд ли выживешь в одиночку. Потому что здесь все территории давно поделены.

Я кивнул. В стае их было девять. Девять диких щенков, каждый из которых стоил своего собрата. Примитивное племя, заключившее общественный договор по Руссо или Гоббсу. Не верящие ни в бога, ни в черта, по этому договору они все ворованное делили поровну. А в случае чего должны были, не раздумывая, умереть друг за друга. В этом и была их сила.

Потом один из них, правда, уйдет, познакомившись с девушкой, которая торговала надувными шариками и детскими игрушками на точке у метро. В шестнадцать лет он, Василий, начнет жить с ней и у нее и тоже станет работать на хозяина: торговать шариками. Один шарик пятьдесят рублей. Мужик.

– В любом случае спасибо за помощь, – улыбаясь, обнял меня Курт. – И знай, мы не забываем, когда нам кто-нибудь помогает.

Я тоскливо улыбнулся, понимая, что рискую вновь, оказываясь не только без еды, но и без крыши над головой, один на один с этим дидактическим городом.

Курт был крут. Мне с ним было любопытно общаться. К тому же нас с Куртом сблизила нелюбовь к военным. Он – жертва чеченской войны. Он помнит, как снаряд, разломив оконную раму, угодил в квартиру. В квартиру, где они всей семьей собирались отмечать его день рождения. Залетел и застрял в спинке дивана над спящей грудной сестричкой. «Беги!» – крикнул ему отец, сам устремляясь к маленькой дочери.

Вылетев из квартиры, он услышал страшный взрыв. Последнее, что он видел, повернувшись и согнув голову, это как его окровавленно-обгоревшая мать все еще держит на руках его младшего брата-дошкольника в языках пламени, словно в ореоле света.

С тех пор у Курта нет семьи, а есть только стая. И он не отмечает дни рождения. Семейные праздники не для него. Никто не знает, сколько ему лет, но выглядит он старше остальных. После войны его отправили в дом сирот. Он считает, что его родину и родителей убили, а его самого похитила новая родина-мачеха. Лишив законной матери, бросила его прислуживать себе на задворках и кухнях за ежемесячное пособие-подачку.

Он не чувствовал этот дом родным, он сбежал из интерната и начал бродяжничать. Его с боем ловили, силком возвращали, но он вновь сбегал и опять бродяжничал. В конце концов на него махнули «покусанной рукой», потому что неадекватности «этого дитяти войны» начали бояться даже воспитатели. К тому же внешний вид Курта внушал чувство опасности. Ведь Курт никогда не улыбался и всегда и на всех смотрел исподлобья.

На каждую реплику взрослых он старался огрызнуться. Холодные, потухшие глаза отражали любой злой или ироничный взгляд. А вкупе с острыми скулами и колючей щетиной резко ударяли по самоуверенности самого смотрящего. Он никого не любил и никому из взрослых не верил. Более того, он убеждал своих друзей-подростков никому не верить. Окружающую действительность Курт считал враждебной по отношению к себе и им. «Раз вас бросили родители, то зачем вы нужны чужим дяде и тете, – часто повторял он. – Разве вы не видите, как бомжи подыхают и к ним никто не подходит?»

На самом деле, я выяснил, Курта звали Аббас – что значит «хмурый, суровый». Но такое имя, и тем более напрашивающееся производное от него прозвище Абзац, не очень подходит вожаку. И тогда в честь своего кумира, не Курта Кобейна, а черного волка, сожравшего в горном лесу дикого кабана, он взял себе новое прозвище Каракурт.

«Люди хуже зверей, – говорил он, – потому что признают только своих детей». Он считает, что вправе взять оружие, вправе отомстить за свою семью, вправе отвечать бомбой на бомбу. Теперь он живет лишь мыслью о мести. Мести за себя, своих близких, за попранное достоинство своего народа и своей семьи.

Ему постоянно мерещатся какие-то кровавые образы этой мести. Глядя в его злые фанатичные глаза, я понимаю, что у него больше оснований мстить этому миру. Прощаясь с ним, я чувствовал, что рано или поздно обязательно вернусь, чтобы воспользоваться силой Каракурта. Потому что стая – это сила, и эта сила рано или поздно должна была мне понадобиться. А когда она мне понадобилась, я привел Курта в нашу группу ХУШ.

День четвертый