Под часами - Михаил Садовский

- Потом была жизнь. Когда приходили белополяки, нас прятали соседи Савченко от погрома, а когда приходили красные, мы прятали Савченко от разбоя, они все отбирали... а когда пришли немцы, мы вместе в лес ушли... там такая чаща, что мама за луг только на опушку ходила, и нас не пускала... там волки телят таскали и детей...

- И ты ни разу в лесу не была...

- Почти...

- Как это, бобе?

- Ну, мы по-летали, полетали, и родилась твоя мама...

- Сразу?!

- Нет, не сразу... тебе рассказывать очень трудно... Потому что, - она так задумалась, - их дермон ди хупе, я вспоминаю, но как тебе объяснить...

еврейская свадьба, это же такой целый... целый, ну, как вы ходите в театр, только по-настоящему. Я тебе каждый раз объясняю и потом забываю, с чего начала. Я же грамотная, еще с тех пор...

- С каких?

- Ну, с тех, когда еще мы без погромов жили, и мой папа, твой прадедушка учил детей в хедере. Это же не часто было. Не сапожник, не портной, не кошер...

ну вот, теперь я стану рассказывать тебе про кошера и потом забуду, откуда свернула.

- Шейна, ты читала по-русски.

- Что ты, что ты... по-русски у нас только полицмейстер читал, Савченко и мой папа. А Фельдман еще умел и по латыни, он окончил университет в Варшаве, но он жил в соседнем местечке...

- И что? -- Так зачем я тебе начала эту майсу?

- Ты сказала, что потом была жизнь. А что до того было?

- До того была жизнь, и потом была тоже... все стали уезжать... учиться. Все в город спешили цу зухен а глик -- за счастьем... а кто остался, тот остался...

- И ты осталась...

- Нет, папа вовремя умер...

- Шейна, как можно умереть вовремя, он что будильник поставил?

- Нет, он просто знал, когда позвонят, и не стал ждать...

- А так можно?

- Если ОН захочет, (Шейна подняла кривой палец), все можно. А кто остался, тот остался, ведь опять пришли немцы и уже не погром сделали, а всех подряд убили.

- Зачем?

- Они устроили гетто -- это такой город, обнесли колючей проволокой, собрали туда всех евреев и убили... Я думаю, им не нравится, когда кто-то лучше тебя.

Он проглотил ком, образовавшийся в горле, и потер ладонью лоб так крепко, что заломило виски, отложил рукопись и сжал кулаки... "как это напечатать? " Если бы его спросили, что же такого в этой... этой... прозе... он бы не смог ответить... надо было жить тут, внутри этого мира, чтобы понять, что можно и что нельзя, без объяснений, потому что самые простые и очевидные вопросы, "детские", как их называют, оказывается, самые трудные... а порой на них нет ответа...

Он снова уперся глазами в страницу.

Она поднялась со стула, еще раз провела горбатой ладошкой по скатерти и оправила передник.

- А сейчас ты можешь полетать?

- Знаешь, что, оставим до вечера.

- Не хочешь говорить...

- Летать можно только вдвоем, Моня, ты же знаешь: у птицы два крыла, у бабочки, у мухи и у самолета. А дедушка твой тоже вовремя умер.

- Что они все время вовремя умирали? -- Зато дома. Умные были.

- А со мной ты полетать можешь вдвоем?

- Не знаю... но я тебе так скажу, что если бы не ты, я бы даже ходить не смогла... Почему? Потому что не за чем было бы...

- Как это, Шейна?

- Как? У нас в местечке жила семья, и когда поляки сделали погром, убили мать и отца, а детей спрятали люди, и старуха лежала на печке, ее тоже не заметили. Она лежала и умирала под старыми лапсердаками, уже все не могли дождаться, когда... а ее не заметили. Они совсем пьяные были... Кто, кто? Кто с топорами пришел. -- Монька отвернулся и заплакал:

- Я больше не хочу. У тебя все майсы только про умер да умер.

- Наоборот, слушай. Так эта Двойра вылезла из-под тряпья и пошла к людям за детьми -- их же накормить надо было после подвала....

Он вдруг почувствовал, что мысль его перебилась, свернула куда-то и внутренним зрением увидел почему-то мужчину в белых парусиновых туфлях... почему парусиновых?... кто этот мужчина?... он манит рукой, и Славка, еще совсем мальчишка в длинном не по росту мужском пиджаке хочет убежать, но притягательность жеста неотвратима, и он идет навстречу этому мужчине... это как сон, но все настолько реально, что даже рука, разгладившая листы с текстом, этот жест не отвлекает вниамния, и не исчезает видение... и мальчишка, или он, Славка, идет и идет навстречу и никак не может дотянуться до этой руки, он уже начинает бежать, но расстояние не сокращается... Нет. Никогда он до нее не дотянется, а ему так это необходимо, так хочется и вдруг слышится старый женский голос: "Дурачок, он же умер... это твой отец, умер он, умер... " Глаза его снова уставились в страницу, и он сразу же наткнулся на начало той фразы, которую так неожиданно прервал:

- Наоборот, слушай. Так эта Двойра вылезла из-под тряпья и пошла к людям за детьми -- их же накормить надо было после подвала, а потом спать им надо лечь

-- так постелить, а потом утром поднять... ну, и она забыла, что пора умирать...

- Опять?

- Нет. Она потом еще семь лет прожила и умерла на Хануку -- не успела повеселиться.

- Не буду больше тебя слушать.

- Миленький ты мой... все же умирают -- это тоже летать, только очень далеко, ей тогда сто лет было.

- Сто лет? Сто лет не бывает.

- Бывает. Только надо знать, что кому-то нужен. И все. А Богу мы всегда нужны. И он, как почувствует, что нам тут не очень рады, - забирает к себе. Это же хорошо.

- Ему то хорошо, а мы с кем остаемся?

- Знаешь, что я тебе скажу? Когда родители вернутся, ты попроси их отпустить нас полетать. Мы попробуем.

- Правда, бобе?

- А почему нет?

- Мне очень хочется с тобой полетать, ты меня научишь?

- Ты ничего не понял Моня. -- Шейна задумалась. - Этому не научишь, но ты сам научишься обязательно. А я с тобой хочу полететь на самолете. Как думаешь, такую старую пустят?

- А куда?

- Ты настоящий еврей!

- Почему?

- Потому что на вопрос всегда отвечаешь вопросом.

- Я попрошу, и пустят!..

- Ладно. Я познакомлю тебя с твоим братом и сестрой.

- С братом и сестрой?

- Не удивляйся. В гетто спасали детей, чтобы было будущее, и спасли мою сестру, а у ее сына есть дети, я их тоже не видела. Мы полетим к ним.

- Давай так. Ты идешь к Мейлашке за пшеном, а я чищу тыкву...

- А молоко? -- Деловито спросил Монька.

- Молоко принесет Наташа, она мне обещала, и я дала ей два рубля. Сосчитай по дороге, сколько можно купить на два рубля молока.

- Я и так знаю. Клава дает три литра -- полную банку и говорит, чтобы несли осторожно, а то крышка откроется, сейчас очень слабые крышки. -- В дверях он обернулся и тихо спросил:

- А как же все же они летали?

- Глупенький, - сказала Шейна и подошла к нему, - вот так, смотри: взялись за руки, и земля пошла, пошла вниз, чувствуешь? И вот так немножко наклонились и вперед, вперед потихоньку, смотри не ударься головой о притолоку, и выше, выше, только не отпускай руку, смотри вверх, вперед резко опускаться нельзя -- это очень опасно -- лети себе и лети, хоть год, хоть два, главное не смотри на ноги, а только вперед и вперед, и все! Понял, а нареле, глупышка!

Он закрыл папку и сидел задумавшись. Вот и эти "мои" листочки тоже... почему появились эти стихи? Хотел прославиться, напечататься ради имени?.. ради денег?...

он криво усмехнулся... откуда они вообще взялись, эти стихи? Он в детстве никогда не баловался рифмами... но они уже существуют, и что теперь прикажете с ними делать? "Маша?.. Мишка?.. " он опустил голову на руки, лежавшие на столе... и вдруг вздрогнул и выпрямился -- это их стихи! Эта мысль, такая простая и очевидная, показалась ему давно жившей в нем, просто он как-то в спешке забывал о ней... это их... они уже не могут ни крикнуть, ни потребовать... а душа, душа... эта бессмертная мучительница и мученица... это их души вселились в него... и комбата, и Люлечкина, который учил его, как наворачивать портянку и носить ложку за голенищем, и Братенкова, учившего различать запалы, и полковника, у которого нашелся сын в последний день войны, несмотря на все похоронки, и он при всех плакал навзрыд, уткнувшись головой в танковую броню, потому что и нашел его случайно сам... это же не его, Сукина, стихи, и потому и фамилия не его стоит под ними... это их общие...

НЕТ. НЕ ОБЩИЕ. Не общие, раз есть те, кому они не по душе. НЕ ОБЩИЕ. Но почему?.. Слишком детский вопрос... - Решил он. И ответ этот, если произнести его, даже не так... если сформулировать, то...

"ПОД ЧАСАМИ!!! " Вот ведь в чем дело! Он вздрогнул, у него пресеклось дыхание! Неужели можно быть настолько прозорливым и точным? Мы все живем под часами! Петр Михайлович, Петр Михайлович, дорогой Пэ Эм Эс! Как же далеко Вы видели. Как больно Вам было! Я не предам -- это и есть присяга Родине!..

Все. Я должен это опубликовать. Он успокоился, как всегда при первом шаге из своего окопа в сторону противника. Война не отпустила меня. И это не отпустит. Наверное, за неимением других талантов, чувство долга во мне расцвело невиданно...

я весь -- сплошное чувство долга... и не требуется ни объяснений, ни... ни-иче-его не надо... - это приказ... "это" тоже меня не отпустит, а если я этого не сделаю, все они мне не простят... и Петр Михайлович, и все они мои... кто они мне? Друзья? Попутчики? "Спутники"?... частички моего существующего я... и я должен сделать это... а если нет никакой возможности? -- так не бывает. Есть какие-то подпольные журналы... - он воспринял эту, еще вчера казавшуюся крамольной, мысль, совершенно спокойно... а может быть, - его мысль стала работать, как всегда в моменты напряжения, быстро и отрывочно... Солин едет туда... отдать ему рукопись... нет... этих шмонают... только подведешь его... а если... и он снова удивился очевидности происходящего в его голове именно сегодня... я сам могу ее туда доставить... но после этого не стоит возвращаться... что будет потом представить не трудно...