Под часами - Михаил Садовский

- Можно подумать, что ты снова встретил своего поэта?

- Что??? Как ты могла... как ты догадалась???!!!

- Зачем гадать? В первый раз у тебя было такое же перевернутое лицо. Он что гипнотизер?

- Я его действительно встретил...

- И он потряс тебя новыми стихами?

- Нет. Совсем другим... -- он начал рассказывать ей вперемешку сбивчиво и путанно, совершенно не в своей манере, все сразу растасовывать по папкам, о карпе и Соломоне, о неожиданной встрече с Сукиным, Солине, его перепуганной жене, ужине, молитве и... -- ты знаешь, что меня больше всего поразило?... -- он надолго замолчал, и Татьяна не прерывала тишины... -- мне показалось, что когда он говорил Родина, о Родине... ну, словом это было не то, что я прочитал в его стихах!..

- Он врет?

- Не знаю...

- Может, тоже боится?

- Он? Чего?... читает молитву на древнееврейском...

- Это из детства...

- А может, его больше всего задело, что этот Солин его таким дуболомом представил... для таких людей...

- Солин? Не думаю, он для него чужой, получается, чуть не предатель...

хочет уехать...

- А если он тоже чувствует, что ему здесь уже невмоготу, и вдруг эта мысль: уехать, а это так неожиданно для него, как предать самого себя?!

- Он? Уехать? Нееее-е-ет... -- Он покрутил головой и уставился на Татьяну. Она сидела невозмутимо. Потом ответила, вставая...

- А что?... я бы...

- Что? -- Удивился Автор...

- Надоело тут все до... -- она крепко выругалась, махнула рукой и подступила к нему лицо к лицу... -- ты что, слепой? Ты, бытописатель хренов? Слепой? Тебе нравится править пьесу, чтоб стала понятна этой бляди, с которой твой дружок никак расстаться не может?...

- Мой?... -- скандал возник мгновенно и разрастался со скоростью взрыва.

- Уехала бы к...... матери. Это тебе переводчик нужен, а ты там ни на фиг никому, а мне везде есть дело, и ни одна сука не будет считать петель в строчке, когда я платок для короля связала... и Сукин твой испугался...

- Он ничего не боится. -- Автор покрутил головой.

- Себя. -- Ткнула в него пальцем Татьяна. Нет страшнее зверя... -- и ты тоже теперь, пока сам себе правду не скажешь, писать не сможешь...

- Ты прокурором не работала!? -- Взорвался Автор...

- Что вдруг? -- Сбила его Татьяна...

- Очень уж протокольно и безапелляционно... откуда знаешь?...

- Пока ты носишься, я с цельными натурами дело имею... с бесхитростными зайчиками и хвастливыми королями, с мудрыми шутами и прожорливыми людоедами, а они никогда не врут, потому что в сказках не надо мотивировать поступки....

наоборот... их поступки -- мотивы жизни... они совершают их... в отличие от нас, заменяющих все сомнениями, неврозами и таблетками....

- Господи, - он обнял ее и уткнулся в ее рыжую гриву, - только великим людям Бог посылал таких мудрых жен! Что же я должен сделать, чтобы оправдать это?!

- Ты же любишь тихие концовки... потому что в пафосе слишком много пустого места...

- У меня есть прозапас одна такая...

Утром он отправился к маме. Были у него в жизни маленькие открытия, которые со временем не теряли остроты новизны, и, каждый раз повторяясь, снова так же удивляли его. Он вошел в ворота кладбища и остановился -феномен возникающей тишины за оградой кладбища, монастыря -- всегда поражал его. Вот -- двадцать метров, пятнадцать даже, отделают его от шумной улицы... здесь другой мир. Здесь умиротворение, тишина, уравновешенный покой, хотя, казалось бы, должны царить скорбные ноты...

кончается трагедия... течение жизни убеждает в неотвратимости произошедшего, и мысли сбиваются, и запахи одурманивают, и тишина убеждает... и жизнь становится понятнее, как даль на самом краю пропасти, ничем не заслоняемая и ничем более не отделенная от твоего глаза и следующего возможного шага...

Сукин

Рукопись учителя он теперь носил везде с собой. Перегнул листы пополам, вложил в обложку от "общей тетради". Их получилось две. И обе он еще вложил в папку из мягчайшей кожи с вытесненным золотом гербом в правом верхнем углу (два перекрещенных меча и в каждом секторе по картинке), которую захватил в каком-то немецком штабе... сначала она у него в планшетке хранилась, потом планшетку он подарил соседскому мальчишке, а папку эту оставил... она была размером чуть больше тетрадок... в нее же он сунул трофейную ручку-карандаш и свою тетрадочку в клеточку с переписанными набело стихами.

"Вот и все мое богатство. Даже проще -- вот он, весь я... все, что сделал в жизни хорошего... чужую рукопись сберег и стихов накропал... впрочем, может, они никому и не нужны, а я тут хлопочу... спросить тоже не у кого... нет такого человека, который бы понимал, и которому я верю... "

Иногда он открывал рукопись наугад и перечитывал, не вглядываясь в строчки, потому что многие абзацы и даже страницы знал наизусть...

"По снегу ползло синее одиночество. Туча набегала на луну, темнел мелко пупырчатый наст, потом свет снова наползал, тень пересекала двор легко и бесшумно. От этого движения затерянность в мире ощущалась особенно болезненно. Лоб холодило оконное стекло, колени упирались в теплые бревна сруба, мыши возились, укладываясь спать или отправляясь на промысел... некому было бросить слово. Некому. Оно падало в пустоту. В синюю тень. Скользило по насту, обходило стволы яблонь. Ничто его не задерживало... это слово катилось на круглых колесиках "о": о-ди-но-чест-во... "

Эта рукопись была для него учебником. Читая и перечитывая ее, он однажды почувствовал, что стал улавливать ритм прозы, что, даже не вникая в суть слов, может почувствовать настроение по ее пульсу, как врач определяет болезнь, зажав пальцами вену на руке пациента, а уже потом, в дополнение к этому, глядя в его глаза и выстукивая и выслушивая...

И еще он понял, что эта рукопись -- его крест. На свете она нужна больше всех ему, и так случилось, что доверена ему, а значит, он отвечает за нее и должен сделать все, чтобы ее прочли люди... он был уверен, что это необходимо... но как? Он снова открывал наугад:

- ... Тогда он вдруг почувствовал, что полетел, потому что сильно любил. И когда долетел до луны, почистил ее, чтобы светлее на улице было и стал спускаться обратно. Ну, что летать одному... ночью... и он опустился под ее окно. Она бы его заметила, так светло стало. Но ее роди-тели не умели летать...

мать еще ничего, а отец -- ни за что. Они в тот день повесили новые толстые шторы на окна. У него была контора, он держал лошадей, и балеголе у него их брали, а он складывал копки... - И Шейна разгладила скатерть ладошкой, которая до конца не разгибалась. Она поерзала немного на стуле и недоверчиво посмот-рела на внука. -- Тебе, правда, интересно? - Он кивнул головой. -- Никто же не слушает. Кто старшие, сами все это знают, а молодым некогда, а маленьким... нет, ну ты не маленький, но внуки так часто видят своих бабушек...

- Так ты рассказывай, рассказывай, бобе...

- Но однажды, когда отца не было дома, она отодвинула штору и посмотрела в щелку... так он стоял там. Не летал, потому что одному невозможно летать. Он просто ждал. Тогда она потихоньку выскочила за ка-литку, и они взялись за руки. Это такая дерзость. И что ты думаешь: не успели они взяться за руки, как почувствовали, что полетели... Просто земля уплыла из-под ног, вот так, - Шейна показала, как ладошка поднимается медленно со скатерти и парит в воздухе выше и выше... - И они так и поплыли над улицей, потом над синагогой, потом над церковью у рынка и дальше над лесом...

- И ты видела, бобе...

- Ну, как тебе сказать?..

- А откуда же ты знаешь?.. -- Шейна замялась и опус-тила руки на колени... - Это была ты, Шейна?! -- Монька уткнулся в ее теплый живот лицом и почувствовал, что у него мокрые глаза. -- А что было потом?

- Потом была жизнь. Когда приходили белополяки, нас прятали соседи Савченко от погрома, а когда приходили красные, мы прятали Савченко от разбоя, они все отбирали... а когда пришли немцы, мы вместе в лес ушли... там такая чаща, что мама за луг только на опушку ходила, и нас не пускала... там волки телят таскали и детей...

- И ты ни разу в лесу не была...

- Почти...

- Как это, бобе?

- Ну, мы по-летали, полетали, и родилась твоя мама...

- Сразу?!

- Нет, не сразу... тебе рассказывать очень трудно... Потому что, - она так задумалась, - их дермон ди хупе, я вспоминаю, но как тебе объяснить...

еврейская свадьба, это же такой целый... целый, ну, как вы ходите в театр, только по-настоящему. Я тебе каждый раз объясняю и потом забываю, с чего начала. Я же грамотная, еще с тех пор...

- С каких?

- Ну, с тех, когда еще мы без погромов жили, и мой папа, твой прадедушка учил детей в хедере. Это же не часто было. Не сапожник, не портной, не кошер...

ну вот, теперь я стану рассказывать тебе про кошера и потом забуду, откуда свернула.

- Шейна, ты читала по-русски.

- Что ты, что ты... по-русски у нас только полицмейстер читал, Савченко и мой папа. А Фельдман еще умел и по латыни, он окончил университет в Варшаве, но он жил в соседнем местечке...

- И что? -- Так зачем я тебе начала эту майсу?