Видимо-невидимо - Аше Гарридо

Ашра уже ждал ее, знал, что она подойдет и сядет рядом, а когда он предложит ей свой войлок, она подвинется к нему и укроет одним войлоком их обоих.

Жены спали с мужьями под одним одеялом. Под одним войлоком с ними не сидели. Это было странно, страшно и чудесно. Их тепло соединялось. А тепло — это жизнь.

Потом они входили в хижину, садились у очага и ели вместе. И это тоже было неправильно, но Ашра привык, ее причудам удивлялся только, не пугался уже. Она могла снять с колышка костяной гребень и расплести косицы Ашры, и расчесывать их бесконечно медленными, плавными движениями. Могла положить голову ему на колени и смотреть оттуда, как из другого мира. Могла выловить из горшка лакомый кусочек и протянуть Ашре, дать ему откусить половину, а остальное отправить себе в рот. Сердце Ашры замирало, щеки обжигало невыносимым жаром.

Откуда она приходила? Ашра боялся спрашивать. Не было поблизости селений, кроме их селения, а в их селении не носили таких узоров. И не творили такого.

Не сразу, не сразу разглядел Ашра, что за удивительностью ее прячется невероятная, невозможная красота. Такая же она была, как все. Как все-все-все. Поэтому ни у кого не вышло бы быть похожим на нее. Все человеческие лица, какие видел Ашра за все свои пятнадцать лет, были в ее лице. Все, что могло быть красивого в человеческих лицах, было в ее лице. Невозможно было не смотреть на нее. Отведешь взгляд, а глаза сами ее ищут, не могут обойтись.

Так он и смотрел на Сурью, не отводя взгляда. И Сурья так же смотрела на него. Он рассказывал о своей семье, о матери и сестрах, о старшей Эрке, для которой две весны назад взяли мужа из семьи тетушки, о младших братьях, об отце, умершем прошлой зимой от живота. Сурья слушала все, но о себе ничего не говорила, и Ашра не спрашивал. И о себе одно утаивал раз за разом: что этой весной его возьмут из дома в семью тетушки, мужем для ее старшей.

И медленно катилось зимнее время.

Снег оседал уже под просочившимися сквозь облачную завесу лучами. Мать-земля склонялась простить солнце. Скоро должен был прийти старший из младших братьев, прийти уже на совсем, сменить Ашру на пастбище. Ашре же пора было спуститься в селение, отмыться, отоспаться, откормиться перед свадьбой.

Когда он, запинаясь, поведал об этом Сурье, она ни слова не сказала в ответ. Сняла с колышка гребень, расплела косы Ашре, расплела косы себе. И вплела в свои волосы его шнурки, а в его волосы — свои.

Ашра такого обычая не знал, но понял и подчинился. Ничего нового не было в том, что она сделала. Все это уже случилось с ними — когда ее тепло соединилось с его теплом. Теперь же она утвердила это. Ашра не мог уйти в дом тетушки, не мог вернуться и в свой дом: Ашра принадлежал дому Сурьи, где бы он ни был.

Этой ночью она не ушла, как уходила всегда. Этой ночью она велела Ашре снять всю одежду с себя, всю одежду с нее. Когда они заснули, их руки и ноги остались переплетенными. Не могли уже различить, где чье. Тел отдельных больше не было у них.

Утром Ашра не нашел ее.

Она забрала его одежду и оставила свою. Ашра надел ее одежду, расшитую знаками звезд и бесконечности.

Вечером она не пришла. Ашра весь день играл на свирели. Она не пришла.

Когда пришел старший из младших братьев, Ашра сказал, что останется еще до следующей весны. Брат испугался и убежал в селение.

Вернулся, сказал: иди, мать велит. И Ашра пошел.

Праздник уже начался. Перед домами горели высокие костры — у кого выше, к тому щедрее будет земля и ласковее солнце.

Дети носились между кострами, кричали звонкими голосами, дули в дудки и свистелки, трясли погремушки. Все одеты были одинаково: в короткие платьица, вышитые родовыми знаками, стеганые штаны, войлочные сапожки, пестрые шапочки. Косицы прыгали, переплетенные цветными шнурками, на шнурках гремели бубенцы. Те, что постарше, сбившись в стайки, веселились уже по отдельности: девочки со своими, мальчики со своими. Девчонки, злыдни, вовсю вышучивали мальчиков, смущенно топтавшихся поодаль, красневших, прятавших взгляды. Впрочем, все это было неважно: решать матерям.

Когда Ашру увидели в чужой одежде, все собрались вокруг. Малыши вертелись под ногами, визжали, но рук к одежде не тянули: боялись чужих знаков. Ашра ни на кого не посмотрел, пошел к дому.

У их дома тоже горел костер, самый высокий. Ашра обошел костер, встал перед дверью. Всем надоело на него глазеть, разбежались. Дудели и свистели, гремели бубенцами, песни пели, плясали вокруг костров. Только его семья оставалась в доме: стыдно. И света не жгли.

Мать подошла к двери, из темноты окинула горьким взглядом его с головы до ног.

Зачем пришел?

Ты велела.

Ты уже не наш. Иди отсюда.

Куда мне идти?

Мать отвернулась, скрылась в доме.

Ашра стоял еще, пока ночной холод не начал лизать кости внутри него. Потом вынул из-за пазухи свирель, положил на порог, повернулся к двери спиной и прыгнул в костер.

Хорошо, Сурья, хорошо. Соли горькой, острой, от которой перехватывает дыхание, ты принесла нам. Что вечность перед жгучей бедой, обманутой надеждой? Пресна и безвкусна. Хорошо, оставайся еще Сурьей, принеси нам еще приправ и соли, безвкусна вечность и холодна.

Куда же ты, Сурья?

Маленькая белая звезда сорвалась с неба.

Головни разлетелись по всему селению, расплескался горячий воск. До утра забрасывали талым снегом полыхнувшие дома.

Такая тишина стояла в Бамбуковой роще в те мгновения: не слышали своего дыхания, не слышали глухого стука капель, ударяющих в мягкую листву, не слышали Мотриной возни в глубине зарослей. Что-то такое сделала с ними размеренная речь мастера Хо, что они и ее как будто не слышали, а увидели всю историю прямо перед собой, как будто оказались внутри нее, рядом с Ашрой, рядом с его любовью и смертью, так близко, что обожгло холодом и огнем.

Ганна вытерла рукавом слезы.

— Бедный, я думала, такое только с девушками бывает: бросят, покрыткой станет, никому не нужная — и в речку… А эта сучка злая, Хо, поди знала, что с ним будет?

— Знала, — ровным голосом ответил Хо.

— А ей того и надо, чтобы сердце разорвалось, а господам ее — забава.

— А ей за это жизни дадут хоть немного, — сказал Видаль. — А она-то, смотри — за ним. В огонь за ним — с неба. Хотя ей то небо… Она же там рабой была, так, Хо?

— Рабой.

— Вот и добыла себе свободу. Другой-то, видать, для нее не было — только смерть. Это каковы же господа, что могут звезду рабой сделать?

— Да там той звезды! — фыркнула Ганна. — С ноготь!

Видаль отмахнулся.

— Какая ни есть. А хозяева, выходит, больше звезд. Против таких и не встанешь. Только умереть, так ведь, Хо?