Видимо-невидимо - Аше Гарридо

— Это повезло еще Кукунтаю, он сам себе зверь, а ведь всем хочется душу живую рядом, когда годами один мыкаешься. Ну да ладно, когда-то он еще вернется, а у меня дел невпроворот, новое место себе присмотрел, так хочу еще друзей навестить, прежде чем за него браться, а руки уже чешутся… Пойду я. Что уж у него за дело было срочное — не знаю, а яблок я принес, да и ладно. И тебе гостинец, смотри-ка… — удивился Видаль, вытаскивая руку из глубокого кармана куртки. Покачал за тесемку вышитый бархатный мешочек, кинул Рутгеру на колени. — Вот видишь, не зря приходил! Хм. Ты, парень, не сомневайся. Чтобы кто другой это сделал — рано еще. Во вред будет. А если сам справишься — лучше и не придумать. Ну, бывай.

Сунул птицу за пазуху, расплел ноги, встал согбенный, да шкуру откинул — только его и видели!

Рутгер взвесил мешочек на ладони. Тяжелое, плоское было внутри. Распустил тесемку, осторожно перевернул — на колени выпали две медных пластины, круглых, отполированных до скользких бликов. Двумя ладоднями как раз можно было накрыть пластину, и у каждой с одной стороны горбилась скобка. Мне? — удивился Рутгер. Знать бы еще, что это такое… И понял уже: зеркала. И понял, что он может с ними сделать. Так ясно понял, что закололо в пальцах.

Ночь за ночью — не заснуть. День за днем — не забыть, что сидит загривке неведомое нечто и душу его, силу, жизнь — сосет. Видеть его Рутгер не видел, только щупал иногда пальцем, а после дул на обожженное. И еще слышал, что мастера говорили, но от того еще тошнее выходило. Мерещилось раздутое брюхо в дряблой шкурке, жадный рот-присоска, мерещились волнообразные движения горла… Хоть и знал уже Рутгер, что до смерти своих хозяев твари не быстро выедают, а всё казалось, что догадается жадный пузырь, подслушает его мысли — и в два глотка прикончит…

Зеркала лежали на коленях, Рутгер покачивался над ними, завороженный, и блики текли к нему и от него, живой текучий огонь отражался в меди и оживлял ее. Рутгер думал: дождаться ли мастера, дотерпеть ли до завтрашнего утра, когда мастер снова уйдет — и никто не помешает сделать задуманное, никто… Но еще одна ночь с ненасытным пузырем на загривке, когда чувствуешь, как силы утекают, как истончается душа внутри тела… и выступают из складок темноты белоглазые кошмары, от которых нечем уже заслониться, некому отразить…

Рутгер вскочил на ноги, завертел головой. Тонкий крюк, вбитый в тополиное ребро яранги — то, что нужно! Ровно перед глазами повисло зеркало. Кривым и нечетким было отражение, но Рутгер старательно изучил распахнутые в испуге глаза, закушенный рот — длинный, лягушачий, темно-рыжие прядки давно не мытых волос, повисшие вдоль щек. Оглядел всё это придирчиво — вот он какой, Рутгер Хейнеке, несклёпистый и ни к чему неспособный, кроме как всё напортить… И решительно повернулся к себе спиной. И поднял перед лицом второе зеркало. Пришлось потоптаться, повертеться, чтобы увидеть свой затылок — свалявшиеся космы и между ними мягкий серый мешочек — брюхо твари, морщинистое — в запас, обвислое, но готовое раздуться больше Рутгеровой головы.

Парень сглотнул, подавляя тошноту. Медная пластинка выскользнула из ослабевших пальцев. Рутгер поймал ее, но выпрямиться уже не смог — ноги едва держали, голова кружилась. Уперся руками в колени, отдышался немного. Ах, вот как, тварь, вот как… и смотреть-то на тебя нельзя… А я и не буду на тебя смотреть! Разогнулся, вновь нашел то положение, в котором мог видеть свой затылок, отраженный поочередно в двух зеркалах. И сразу зажмурился, не приглядываясь. Не серое набрякшее брюхо он должен увидеть, когда откроет глаза, а только свой собственный затылок. И Рутгер прилежно, волосок к волоску, прядка к прядке, нарисовал в воображении изрядный пучок длинных рыжих волос и подставил его на место твари, и когда картина прочно утвердилась в его разуме и желании, открыл глаза и уставился в зеркало — сквозь нее.

— Эй, эй! — Кукунтай тряс малого, а тот не просыпался и как будто даже не дышал. Кукунтай обернулся, подхватил за обмотанную тряпкой ручку закопченный чайник и сунул его носик между плотно сжатых губ парня. — Пей, глотай, приемыш божий, в себя приходи, однако!

Приемыш божий глотнул, закашлялся, рванулся из рук мастера — выпрямиться и дышать — но не удержался, упал лицом в колени и мучительно перхал и задыхался там, не пытаясь уже подняться. Кукунтай отставил чайник. От макушки до лопаток у парня струились буйные кудри — огненно-рыжие, блестящие, тугие. Кукунтай скинул локоны со спины, провел ладонью по шее — там было чисто. С опаской запустил пальцы в кудри на затылке парня — но там и следа не осталось от недавнего жильца, ни раны, ни язвы.

— Ну ты даешь, парень… — выдохнул Кукунтай, приподнимая Рутгера за плечи и разворачивая к себе. — Ну ты… — и онемел. Вокруг лба и впалых щек парня волосы по-прежнему торчали сосульками, немытые и нечесаные уже давно, тусклые, скорее рыжеватые, чем действительно рыжие — и уж точно не шли ни в какое сравнение с буйными локонами, вымахавшими на затылке. — Ну ты и начудил…

— Его правда больше нет? — выдавил Рутгер сквозь кашель.

Кукунтай возвел очи к сходящимся вверху тополиным ребрам яранги, вздохнул, улыбнулся и сгреб малого в охапку.

Тюлени, зайцы, поросята…

Рожали у Хо.

Мастер мечтательно прищурился и сказал: представляешь, из тумана выступают только горные вершины, бамбуковые ветки и голова огромного вепря… Ганна фыркнула:

— Да они вам, дедушко, весь бамбук стопчут, а что не стопчут, то подроют, а лягушечек ваших пестреньких — схарчат за милую душу.

— А если их не харчить, — философически возразил Хо, — то ведь и ступить скоро будет некуда.

— И то правда, — согласилась Ганна, осторожно стряхивая красную перепончатолапую тварюшку с сапожка.

И осталась с пузатой Мотрей в Бамбуковой роще до самых родов, а Хо по такому случаю созвал в гости все тех же неизменных Видаля, Мак-Грегора и Кукунтая, чтобы торжественную ночь скоротать и помощь оказать буде понадобится.

Мотря же категорически от помощников отказалась, да и свидетелей не возжелала, а с грозным хрюком и взревыванием удалилась в затянутые туманом кущи.

Сидели ночь у костра, прислушивались к стонам и шорохам в глубине леса, пили горячее вино из крошечных фарфоровых скорлупок, рассказывали истории.

Вот такую рассказал Кукунтай.

Одна маленькая Тюленька играла в волнах, прыгала и ныряла в серых волнах, верх-вниз, вверх-вниз.

А заяц собирал на берегу водоросли.

Тюленька увидела зайца и кричит ему:

— Оставь наши водоросли, не смей наши водоросли брать!

Заяц отвечает: