Прежде чем сдохнуть - Анна Леонидова

— Я не знала, что рукопись существует. Я не думала, что он закончил роман. Но если уж эта книга существует, то храниться она должна была именно у Наташки, матери его дочери.

— Ты все знала и про Наташку, и про их дочь? – определенно, странностей в Нине хватило бы на десяток сумасшедших теток.

— Конечно. Но это ничего не меняло и не меняет. Я его любила со всеми его женами, детьми, болезнями, ошибками, сомнениями. Всего любила. Как он есть. И не думала, что в ответ он попытается меня убить.

— Ты знаешь, а ведь Наташка не догадывается, что ты – та самая Нина. Она думает, что ты только через год выйдешь на свободу.

Но она страшно жаждет тебя видеть. Говорит, что книга – это еще не все. Что это только часть того, что у нее для тебя припасено. Ты готова с ней встретиться?

— Да легко, – довольно равнодушно пожала плечами Нина. – Хоть сейчас. Думаю, ничего более ужасного, чем то, что я прочитала, она мне сообщить не сможет.

— Так я ее позову?

Натка пришла тут же. Они с Ниной долго смотрели друг на друга, как будто видели в первый раз. По–хорошему, мне надо было бы деликатно выйти из комнаты и дать этим двоим возможность разобраться в своих отношениях с покойником без посторонних. Но любопытство мое оказалось сильнее чувства такта. Я решила замереть в кресле и тихо сидеть, пока не выгонят. Нельзя же, в самом деле, лишать себя уникальных жизненных опытов и самоустраняться оттуда, где тебе хотелось бы остаться. В крайнем случае, всегда найдутся другие люди, чтобы выпихнуть тебя из интересной тебе ситуации. Не надо делать это за них.

Писательские женщины начали разговор как‑то сразу, без предисловий. Как будто продолжили давно начатую беседу. Возможно, они на самом деле давно вели внутренние заочные перепалки друг с другом. И продолжались они все эти двадцать с лишним лет.

— Ну как, ты в шоке? – деловито спросила Натка.

— Да, мне было больно это читать, – честно согласилась Нина.

— Я тоже подумала, что эту историю нельзя выпускать в свет такой, какой он ее написал. Именно поэтому она все эти годы лежала у меня в столе, и я не отдавала ее в издательство. Ты должна спасти себя. Перепиши финал. Это будет честно и правильно.

Я чуть не вскочила со своего кресла и не заорала, что это надругательство над замыслом и что ни Нина, ни Ната не вправе решать за художника, каким быть его произведению. И если уж он написал смерть, то, значит, только смерть и возможна. Но я вовремя спохватилась и поняла, что стоит мне только пикнуть, как я пробкой вылечу из комнаты, барышни продолжат разбираться без меня, а я пропущу самое интересное. Так что я прикусила язык и глубже вжалась в кресло.

— Это как‑то глупо – спасать себя самой, – отрицательно покачала головой Нина. – Конечно, принцесса всегда сама может спастись и от злых колдуний и от драконов. Но в том‑то и смысл сказок, что принцесса хочет быть спасенной. Она хочет, чтобы ее стремились спасти. Чтобы ей желали жизни. Именно поэтому она сидит и дожидается принца, а не решает вопросы лично. А он, выходит, не желал мне жизни. Он желал мне смерти. Теперь я понимаю, почему он даже не приехал ко мне ни разу после того, как меня посадили. Да, это было сложно, но с его связями – все-таки пресс–служба полиции – он, если бы захотел, смог прорваться. А он меня фактически бросил. Одну. В тюрьме. Это был самый удобный для него сценарий.

— А что ты хотела? Конечно, он должен был убить тебя. Это был единственный способ от тебя освободиться и наконец попробовать сделать что‑то самостоятельно. Почувствовать себя совсем собой и проверить свою способность делать что‑то без подталкивания, без направляющей руки. И, как видишь, он с этим чудесно справился. Но для начала он должен был виртуально убить тебя. Ты сама встала под удар. Надо же понимать, в какую игру ты ввязываешься, когда начинаешь заигрывать с энергиями, которые выше твоего понимания.

— Ято как раз все про эти энергии понимаю, – огрызнулась Нина. – Плохо ли, хорошо ли, но я справилась со своей ролью.

Благодаря мне Мишка написал хотя бы три не самые плохие книги.

— А если бы ты не влезла и дала ему спокойно созреть, то их было бы не три, и он все еще был бы живой, – спокойно парировала Натка. – Поверь мне, я это знала про него наверняка.

Давить и тащить может каждая дура. Почему‑то большинство идиоток, решивших поиграть в музу, именно так и видят свою роль: стоять за плечом с секундомером, насиловать художни‑ка и раздавать пинки. Толкать и давить. Идиотки! По рукам бы таких бить. Человек должен быть одержим своей работой. И надо дать его одержимости созреть. Но, впрочем, я не склонна никого осуждать. И тебя тоже. В конце концов, люди проживают только те опыты, которые реально хотят прожить. Видимо, опыта творческого изнасилования он хотел больше, чем свободы. И у тебя, я не сомневаюсь, были самые лучшие, чистые и созидательные намерения. Без сомнения, ты его любила, и это тебя извиняет.

Нина реально завелась, и глаза ее сделались зверски–злыми.

Она с трудом сдерживалась, но почему‑то не перебивала Натку, а лишь нервически закусывала губу. Я опасалась, что в любой момент она может вскочить и наброситься на Соколову. Но она, наоборот, вся как‑то сжалась в плотный комок и замерла на краю кровати мрачным тяжелым булыжником.

Мне показалось, что Соколова сказала все, что так долго готовилась сказать, и выжидательно уставилась на Нину. Она ждала возражений. Она их жаждала. И, очевидно, приберегла для дальнейшей дискуссии и запала, и аргументов. Но Нина почему‑то не принимала вызов. Она молча с интересом рассматривала Натку, и лишь плотно поджатые губы и взгляд исподлобья давали понять, что она не раздавлена, не парализована.

А что, напротив, в ней зреет какая‑то суровая решимость. Это пугало. Потому что было трудно предугадать, в каком направлении распрямится эта сжатая до предела пружина агрессии.

Наконец Нина нарочито сдержанно проронила:

— Это все, что ты хотела мне сказать? Можно считать встречу законченной?

— Тебе тяжело, и я это знаю, – начала стелить плюшем Соколова. – Но подумай еще раз над моим предложением. Ты все еще можешь переписать. Этот текст лежит и ждет твоего участия.

— Можешь отдавать его в печать как есть. Хоть завтра. У меня будет только одна просьба: пусть эта история останется между нами хотя бы на неделю. Мне не хотелось бы, чтобы весь пансион знал обо мне больше, чем знает на сегодняшний день, пока я не уеду.

— Ты хочешь сбежать?

— Тебя это уже не касается.

— Нина, ты удивительный человек. И мне не хотелось бы так расставаться, – включила женщину — «Женщину» Наташка. – Хотя бы потому, что ты смогла рассмотреть в Мишке его настоящее и захотела это из него вытащить. Без дураков, я тебя за это очень уважаю.

Последние слова она говорила уже в пустоту, потому что Нина молча вышла. Дверь за нею захлопнулась.

Натка еще долго сидела в тишине, сцепив руки в замок и глядя перед собой. Наконец она вспомнила о том, что в комнате все еще оставалась я. Она неестественно выпрямилась, прямо королева–мать, позирующая на троне для парадного портрета, и чуть повела головой в мою сторону. Ей надо было доиграть спланированный спектакль, пусть даже и перед полупустым залом и перед случайным зрителем.

— Зря она так быстро соскочила, – как будто без сожаления сказала Натка. – У нее ведь был реальный шанс узнать секрет подлинных муз. Хочешь, тебе подарю?

Я пожала плечами.

— Людям, не знающим религий, нельзя ввязываться в такие игры, – пустилась метафизически умничать Соколова. – Потому что они не понимают, как эти силы функционируют. А ведь все давно описано. В восточной философии мужское начало ассоциируется с белым цветом, а женское – с черным. Белый цвет – это абсолютная чистота, это вычитание всех цветов, абсолютный покой. Черный цвет – это сложение всех–всех–всех цветов.

Абсолютное поглощение. Черная дыра – вот самый женственный образ из всех, придуманных вселенной символических объектов. Нина права в том, что мужчина без влияния женщины не сдвинется с места, ни к чему и никуда не будет стремиться. Как шарик, лежащий на абсолютно ровной плоскости.

Но этот шарик можно заставить двигаться двумя способами:

можно тупо подталкивать его, катить, направлять. И это путь ложный. Шарик, приводимый в движение тупым приложением силы непосредственно к нему, остановится, как только замрет рука, которая его «пушит». Муза – не pusher.

Стоит только создать на этой ровной плоскости воронку, яму, как шарик сам придет в движение и покатится по неповторимой траектории к ней, увлекаемый силой притяжения. Как черные дыры приводят в движение окружающую их материю, так и муза придает ускорение мастеру, но не толкает его.

:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Следующая неделя прошла в какой‑то напряженной, звенящей тишине. Никто ни с кем не разговаривал. И все друг на друга выразительно пялились.