Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991 - Анатолий Черняев

— От таких предложений не отказываются, Михаил Сергеевич!

— Правильно. А здоровье как?

— Я человек спортивный. Однако лета дают себя знать.

— Ну, так ладно! Вот разделаюсь с очередными делами… Леруа (член ПБ ФКП, редактор «Юманите») тут должен приехать, интервью ему придется давать. А потом внесу предложение о тебе…

Впрочем, вспомнил: разговор он начал с другого.

— Что делаешь сейчас?

— Текучка… Читал сегодня стенограмму ваших бесед с Наттой.

— Ну и как?

— Переломное событие.

— Хорошо бы, если бы это поняли не только итальянцы.

— Да…ив особенности не итальянцы.

(Оба мы. уверен, в этот момент имели в виду прежде всего Пономарева). Горбачев, конечно, не знал, как Б. Н. информировал тем же утром своих замов об итогах бесед с Наттой, и как он напутствовал письмо избранным братским партиям об этой встрече. Из этой «информации», которая изображала суть дела полностью наоборот, следовало, что он, Пономарев, действительно ничего не понял, не только не может, но и не хочет понимать.

Главная его идея была донести до адресатов, что разногласия остаются и что, собственно, ничего особенного не произошло. Он даже «не заметил», что спор о еврокоммунизме отнесен к разряду «мелочных». Нюхом он догадывался, что нельзя негативно оценивать встречу и для телефонов (по которому, он убежден, его подслушивают) произнес даже, что речь Горбачева на обеде «основана на марксизме-ленинизме». Однако, главной его заботой было, чтобы не создать у братских партий впечатления, что можно ругать КПСС, не соглашаться с ней, а мы все равно будем за братские отношения. И т. д. и т. п.

Когда я сказал своей секретарше, что меня делают помощником Генерального секретаря, она заплакала. Обо мне и о себе. И это правильная реакция. Я не знаю, какова будет эта работа, могу только догадываться по прежним наблюдениям за Александровым. Чувствую, что я не справлюсь, во всяком случае не смогу быть на том уровне, который необходим Горбачеву в данный момент. Но я буду стараться, а это укоротит мою жизнь на несколько лет. Личная жизнь практически будет сведена до ничтожно малой величины. А свобода вообще останется в воспоминаниях. Только теперь я могу оценить, какой огромной самостоятельностью и свободой я пользовался при Пономареве, хотя для дела результаты были минимальны — от этой свободы и самостоятельности.

Вчера видел спектакль Товстоногова-младшего «Улица Шолом-Алейхема, 40» в театре Станиславского. Это событие в общественной жизни. Свидетельство огромных перемен, которые происходят. И кроме того, высокое, настоящее искусство, которое волнует, выжимает слезы, берет за горло.

Театр переполнен, но. увы, главным образом (на 95 %), евреями, а смотреть его (и переживать свою вину) надо русским, ибо они создали эту ужасную проблему, от которой не избавиться теперь десятилетия. Спектакль надо выносить на телевидение, чтоб видели миллионы и усвоили, что «ситуация» с еврейским вопросом меняется: со времен Михоэлса ничего подобного на сцене и вообще где бы то ни было легально невозможно было даже вообразить…

С утра внимательно читал «Литературку»: продолжение дискуссии о публицистичности прозы, полоса об анонимках, статья о понимании нашей литературы на Западе — есть, оказывается, там и такие, которые хотят понять и поэтому не должны быть предметом «отпора», — это проще всего. О нашем переводческом искусстве — против Аннинского…

Был Арбатов… потом погуляли с ним. Расспрашивал, — как я отреагировал на предложение Горбачева: знает, что тот мне звонил. Юрка уверял меня, что все будет прекрасно. Я его — в том, что будет плохо: заест текучка с шифрограммами.

Рассказал мне, как готовилось интервью для «Юманите». Ему позвонил М. С., просил приехать: мол, то, что дали Загладин с Александровым, скучно, банально, невозможно. Юрка за ночь переделал. Лучше, много лучше того, что я видел в варианте, который был до Загладина. Особенное значение — пассаж о XX съезде — положительный. Но что-то (мной самим написанное ранее) — об Афганистане, об МКД, об отношениях КПСС и ФКП — пропало и жаль. Не знаю на каком этапе.

Арбатов рассказал, что в адрес М. С. идут анонимки от военных с угрозами поступить с ним как с Хрущевым, если он и дальше будет «за» разрядку. Лукьянов доложил — и напрасно. Потому, что был вздор, никто не может организовать мятеж, никакие военные.

Юрка «учил» меня также не поддаваться шантажу СОИ и «шатллов»: и то и другое умрет само собой.

Сегодня днем, как раз когда у меня сидел Шапошников, позвонил Горбачев. Здравствуй! Я только что говорил с Пономаревым. Сказал ему, что беру тебя к себе. И уже подписал проект постановления, пустил по Политбюро. Спасибо… — и молчу. Он тоже молчит, ждет, что еще скажу… — Спасибо за доверие… — Опять молчание… Ты что? Колеблешься?

Нет… Но я же вам уже сказал, справлюсь ли? Вы уверены? Я уверен.

Но мне нужно разобраться с делами здесь…

Два дня тебе. И приступай. Шапошников, сидевший напротив, догадался, что идет речь о каком-то назначении. Но когда я ему сообщил, о чем речь, его всего передернуло. Он даже подскочил. Как потом определил Брутенц, многих перекосит это «торжество справедливости».

Ну, и пошло, конечно, по Отделу. Вечером уже позвонил Загладин, ему Александров сообщил, что есть уже решение о замене его мной. Загладин бодренько поздравлял и выразил надежду, что теперь-то нам удастся сделать то, что задумали.

Вызывал Пономарев. Смущенный. Пытался изображать дело так, что это чуть ли не по его рекомендации. Но я не дал ему завраться и рассказал, как было дело.

Мямлить не надо. Надо сделать последнее усилие над собой и постараться спокойно делать то, что могу. «Дальше фронта» не пошлют. Единственно, что боюсь, что не оправдаю надежд и расчетов на меня Горбачева. И не знаю, чего он хочет от меня…

Завтра надо разбирать монатки, накопившиеся за 20 лет.

Не писал эти две недели. Но за это время произошел переход из царства относительной свободы в царстве абсолютной необходимости. Каждый день, в том числе в субботу, огромный поток информации. И если там, в Отделе, можно было многое пробегать — политических последствий от этого не могло быть, разве неприятности с Б. Н., то тут ты обязан замечать все и что-то недоглядел — может обернуться не только «разговором» с Генсеком.

Угнетает даже не это. А неопределенность прав и обязанностей, вплоть до того, что не знаешь, с чем идти к нему, а что — в общую папку.

Разговора, «объяснения» — так и не состоялось. Сразу я был запущен в дело: беседа с Кеннеди… (и фото в газете, по которому все меня знающие начали «вычислять», что со мной).