Сотый шанс - Николай Стуриков

Истребитель, сбавив газ, подошел почти вплотную, летит параллельно. Что ему надо?

Михаил увидел летчика, молодого, остроносого, рыжего, в шлемофоне, с парашютными лямками на плечах. Что он хочет сделать? Или подумал из-за неубранных колес, что с «хейнкелем» что-то неладное и решил позаботиться о нем?

Стукнуть бы. Цель рядом, бей в упор. Есть на «хейнкеле» и турельный пулемет. Но нет пулеметчика…

Совсем рядом вспыхнули сизые облачка. Одно, второе, пятое… Это с земли по двум самолетам захлопали торопливые зенитки.

Истребитель сразу отвалил в сторону, круто повернул назад.

«Хейнкель» вздрогнул, словно чудовищная сила ударила снизу по плоскостям.

В левом крыле зенитный снаряд вырвал кусок дюраля, из-под мотора брызнуло оранжевое пламя. На раздумье нет и секунд. Как делал в таких случаях на истребителе, Девятаев бросил брюхатый бомбардировщик вниз со скольжением. Выровнял почти у самой земли. Пламя сбил, от зениток увернулся. Завидев «хейнкель», люди на шоссе бросились в кюветы. Значит, наши!..

Пролетели над верхушками деревьев. На такой высоте идти нельзя. Любой пулеметчик срежет в два счета. Нельзя уходить и на высоту. Нарвешься снова на зенитки, или стукнет истребитель.

Широкое серое поле с островками снега лежало за лесом. Девятаев решил садиться. Перекрыл краны горючего, включил зажигание. Земля все ближе и ближе.

— Держитесь!

Колеса, зацепив землю, отвалились. Всем брюхом самолет брякнулся о сырой грунт, словно подпрыгнул, еще раз судорожно грохнулся и с треском, дрыганьем пропахал глубокую борозду.

Со звоном разлетелись стекла кабины, в нее хлынули грязь и снег.

В тишине кто-то застонал, кто-то заворочался в грязи на полу кабины. А отчего темно, дымно? Неужели пожар? Рассекая руки о стекла, летчик выглянул из кабины. Нет, огня не видно, только что-то посвистывает. Далеко в стороне чернеет оторвавшееся колесо «хейнкеля». Лопасти погнуты.

На плоскость ползком через раму с выбитыми стеклами выползли скрюченные, измочаленные, грязные, с кровоподтеками и синяками худобы-люди.

— Ванька, Володька, Петька! — толкает Девятаев. — Дышите! Наш, свой воздух!

Обнимаются, что-то выкрикивают, топча долбанками по черному кресту на крыле.

— Петька, где ты, Петька?..

Кутергина не было. Разгребая исцарапанными руками грязь и снег в кабине, под креслом штурмана нашли «вахмана». Липкая жижа завалила ему рот и ноздри. Он при посадке стукнулся головой о приборную доску и потерял сознание. На широкой холодной плоскости снегом ему оттерли грязь с лица. Разбитые стекла прорезали кожу на лбу и щеках. Кровь приостановить было нечем. В суматохе, радости, непонятности летчик не вспомнил, что на «хейнкеле» должна быть бортовая аптечка.

И когда Володе Соколову, выброшенному при ударе колесами о землю из штурманского кресла, вправляли вывихнутую ногу, а Михаил, приводя его в чувство, растирал снегом виски, тоже не вспомнил об аптечке.

— Где мы? — невнятно спросил Володя. — Мы — дома, у своих?

На это ответить пока никто не мог.

Линию фронта видели, за нее, вроде бы, перелетели.

Но…

— Двинем, ребята, в лес! — у Кривоногова на замызганном плече немецкая винтовка. Будто он станет с ней неприступной охранной силой.

— Да, если тут немцы, — Михаил Емец вспомнил партизанские дни, — то только — лес. Фрицы его боятся. А нас — целый отряд!

— Митинг окончен! — отрубил Девятаев. — Снимаем с самолета пулемет. И если сунутся…

Жирная, раскисшая земля, едва по ней шагнули, стала засасывать долбанки. Их не вытащить, как от липкой бумаги муха не может оторвать свои лапки. Трое повалились в изнеможении.

А на опушке дробно простучал автомат. Чей — сразу не распознать.

Действительно, перебьют как мух, прилипших к бумаге-ловушке.

Надо укрыться!

Скорее к самолету! Там пушка, еще пулемет, у Ивана винтовка…

Рассыпались в утробе «хейнкеля» в тугом, тревожном ожидании. Командовать «крепостью-гарнизоном» стал Девятаев.

— Из пулемета стрелять вот так, — показал товарищам, но очереди не дал. А вдруг у опушки, где дробнул автомат, наши? — Если будут подходить немцы, подпускать ближе. Без моего приказа не стрелять. Биться до конца!

Рассудительный Емец дополнил:

— На «Варяге» матросы последнюю песню пели… А мы, давайте, письмо оставим. Пусть наши потом узнают…

— Пиши, комиссар!

На обороте немецкой карты легли слова, написанные карандашом из планшета штурмана:

«Мы, десять советских граждан, находясь в плену на немецком острове Узедом, подготовили побег и 8 февраля 1945 убили вахмана, переодели в его форму нашего товарища и захватили немецкий самолет, поднялись на нем с аэродрома, нас обстреливали и преследовали. Посадили самолет в неизвестном месте. Если нас будут окружать немцы, будем биться до последнего патрона. Наши адреса и документы убитого вахмана при этом прилагаем».

Все десятеро в тревожном безмолвии поставили свои подписи и указали домашние адреса.

— Володька, — Девятаев посмотрел на одноглазого Немченко, — иди положи бумаги под консоль самолета. Если будем гореть, там их успеют взять.

Летчик поудобнее устроился у пулемета в кабине стрелка-радиста. Отсюда и обзор лучше, и командный пункт «гарнизона» самый подходящий.

Приметил: какие-то люди перебегают меж стволов в лесу. Подтягиваются ближе. В белых маскировочных халатах. С автоматами, но без стрельбы.

А Михаил держит их на прицеле турельного…

Если не стреляют, то кто?.. Или немцы идут на выручку, или наши крадутся?.. Немцы, пожалуй, бежали бы во весь рост, как зенитчики на узедомском аэродроме… Подползают по грязи в маскировочных халатах, словно белые островки снега.

Кто же ползет-крадется?

Девятаев поднял ствол турельного вверх. И тут же услышал:

— Фрицы, хенде хох, сдавайся!

Голос пришел снизу. Высовываясь рядом с пулеметом, Девятаев крикнул:

— Не стреляйте! Мы не фрицы, мы — русские!..

— Мы из плена, мы — свои! — затараторили обрадованно в кабине, высовывая головы через рамы.

Откуда-то из-под правого мотора невидимый серьезно спросил:

— А ругаться по-русски можете?

В ответ услышал такую непечатную тираду, которую ни один немец не способен произнести.

— Тогда ясно! — у фюзеляжа выросла фигура с автоматом. — Давай один на переговоры.

— Звездочка на шапке — наша! Айда, братцы! — крикнул Девятаев с «командного пункта». — Вылезайте, черти полосатые!

Да, полосатые… Всего несколько часов назад, перед утренним рассветом, один из них — пленный с лагерным номером 11189 — увидел на посвежевшем небе заветную звездочку и торопливым словом «Сегодня!» растревожил других… Потом они засыпали бомбовые воронки на рулежной полосе — на этот раз готовили ее для себя. Каких-нибудь два часа назад они с номерными знаками на полосатых арестантских робах старательно расчищали заброшенный капонир, разводили костер для вахмана… Сегодня «политикану» оставалось «два дня жизни»…