Чародей - Валентина Гончаренко

На хлопзаводе он долго не задержался. Влетел в учительскую, где я шила, радостный и сразу выпалил новость:

— У нас будет забор из сетки! Завод начал строить ограду из жженого кирпича, проволочную сетку вокруг заводской площади убирают. Как спишут, сто метров дают нам. И трубы для стоек, и цемент, чтобы намертво укрепить стойки. И машину дают, чтобы перевезти это добро. Знаешь, кто там парторг? Сабир Мансуров! Его сестра с нами училась, а он классом ниже. Воевал с сорок второго, брал Берлин, расписался на Рейхстаге, замполит роты… Вот он все это и провернул. Мы с Иваном за неделю установим ограду…. Сетку натянем в два слоя и покрасим. Дешево и сердито!

Вечером того же дня произошло еще одно памятное событие. Стало привычным, что Юрий поет, а я, сидя у него на коленях, слушаю, не смея подать голос, хотя в хоре обычно не молчу. Прогремела гроза с молнией и водопадным дождем, очень редким в тех местах. Воздух очистился от пыли, небо заголубело, дышать чистой прохладой стало очень приятно, двор, смоченный дождем, тоже нес чистую прохладу, и мы с Юрием уселись на промытые ступеньки перед учительской. Он задумчиво запел: "Сонце ныэенько, вечер блызенько…" Я, поддавшись его настроению, тихонько стала подпевать. Он подтолкнул, чтобы добавила голоса, смелее вела мелодию, и мы дуэтом вполне прилично довели песню до конца. Потом вторую…. Третью… Так и пропели весь вечер, а мама сидела у открытого окна за занавеской и тоже неслышно подпевала нам… Убаюкивающая грусть таких вечеров сближала нас, вызывая желание подольше посидеть, вот так обнявшись и отдавшись чувству духовного единения.

В комнатке Юрий по- вчерашнему упал на постель, спиной ко мне и закрыл глаза: дескать, ублажай, как обещала, по полной программе. Я мягко положила его на спину, стала поглаживать и похлопывать, напевая тихо всякую чепуху с бесконечными ааааака и оооооо:

— Наш камень ждет, чародей поет, звезда горит, композиха сидит…. Аж пыль столбом!

При первых же словах Юрий мелко затрясся от сдерживаемого смеха, и перевернулся спиной вверх.

— Валун лежит, композиха грустит, дорога смеется, чародей несется…

— И нет пыли столбом! Чародей летит! — с хохотом вскинулся Юрий и сграбастал меня к себе на колени. Целует глаза — четыре строчки о девичьих очах, целует щеки — стих о девичьих ланитах, губы — о девичьих устах…Стихи наполнялись обожанием, преклонением, обожествлением всего, что есть прекрасного в женщине, чем она возвышена над миром. Впитывая поэтические признания Юрия, я очаровывалась ими, теряла волю и самостоятельность, будто околдованная, и он сам попадал под власть тех же чар, тоже околдовывался и улетал в волшебный мир, куда уносил и меня.

Любой вечер с Юрием полон невыразимой прелести, но такого никогда больше не было, а я ждала, но Юрию ничего не говорила, понимая, что искусственно вызвать подобное состояние невозможно.

Он отравил меня поэзией, показав, что одна стихотворная строчка может вместить в себя столько смысла, что своими словами не выскажешь и за пять минут. Но вместе с тем он и отторгнул меня от поэзии, потому что мне стало невмоготу слушать, когда стихи читают с подвыванием и ложным пафосом. Юрий говорил стихами, как другие говорят прозой, как будто стихи для него — совершенно естественная манера выражения своих мыслей. Я переняла у него доверительный тон чтения, и на уроках заставляла школьников забывать обо всем, отдаваясь очарованию стихов великих поэтов, которые через головы многих поколений становились с моей помощью друзьями и наставниками увлеченных подростков. На досуге я читаю прозу, предпочитая ее поэзии, но некоторые стихи заучиваю и сейчас, только читать мне их некому. Дети и внуки отдалены от поэзии, а другой аудитории не имею. Часто с горечью думаю, что именно сейчас я смогла бы дать уроки подлинного мастерства, когда накопилось столько жизненного опыта, но — увы! — дорога в школу закрыта возрастом. "Если бы молодость знала, если бы старость могла".

А в тот день мы с Юрием по жребию (тянули спички) разделили главные темы будущих коллективных исследований. Ему досталась первая, мне — вторая. Он с головой ушел в исследование, мне же пришлось еще одну недельку заниматься шитьем. Было сшито крепдешиновое платье, еще одно штапельное, куртка — стеганка, вышита ночнушка, еще осталось сшить две кофты и мелкие принадлежности нижнего белья. В прошлом году я нарядилась в чесучовый костюм — сарафан и куртка, носила его мало, потому что к сарафану не хватало нарядных блузок. Зимой мама купила кусок парашютного шелка и ситцевый платок с нарядной узкой каймой. Из шелка я смастерила кофточку с длинными рукавами, а из платка — легкую блузочку, короткие рукава которой и воротник украсились нарядной каймой. Еще оставалась шапка — кубанка, но ею займусь во время сиесты, машинной работы она почти не требует. Юрию все придется покупать готовым. Осенью — костюм, за зиму несколько нарядных сорочек. А пока походит в военных доспехах. Если удастся добыть льняного полотна, сошью и вышью ему украинскую рубашку, какие любил носить его отец.

К средине июля у него появилось новое огородное лакомство. Кукуруза молочно- восковой спелости. Под кукурузу мама выделила большую делянку вверху огорода, откуда мы гнали воду для полива. И весь огород по периметру был обсажен нашей спасительницей в голодные военные годы. У кукурузы мужские и женские цветки растут на одном растении. Мужские выбрасываются вверх грубой реденькой метелкой, а женские пестики свисают волосками с верхушки продолговатого початка, одетого в несколько слоев зеленых листьев, образующих плотную рубашку — обертку, под которой спрятаны наливающиеся зерна. Молодой кочанчик кукурузы имеет мягкую кочерыжку, покрытую бесцветными мелкими зернами, наполненными сладковатой водичкой. Сваришь такой кочанчик — и есть нечего, одна кожура да водичка. Вкусной становится кукуруза, когда ее зерна нальются и начнут твердеть. Зерно мягкое, как воск, и цветом напоминает воск, а нажмешь зернышко — выдавится капелька белого молочка. С первого взгляда угадать, когда початок достиг нужной кондиции, невозможно, вот и приходится долго осматривать, прежде чем его выломаешь. Я наносила большой вред тем, что надрывала "рубашку", чтобы убедиться, что кочан годится в котел. Юрий по каким-то признакам легко узнавал нужный початок и почти никогда не ошибался. Мне оставалось носить за ним корзину по делянке. Дома верхние темно- зеленые грубовато- жилистые листья "рубашки" сдираем, кочан остается в светло- салатных нежно-шелковистых внутренних листочках, будто в нижнем белье. Такие полуодетые кочаны Юрий укладывает в котел плотно один к одному, заливает доверху холодной водой, накладывает слой грубых верхних листьев пересыпанных волосками пестиков, тщательно прикрывает крышкой, даже придавливает ее, и ставит на огонь. Кочаны варятся долго, и Юрий следит, чтобы кипение было умеренным. На столе уже приготовлены сливочное масло и мелкая столовая соль. Доставая сварившиеся кочаны, Юрий прямо в "белье" складывает их на сплетенное из прутьев большое блюдо и дает им чуть поостыть. Раздев каждый кочан до зерен, Юрий смазывает его сливочным маслом, посыпает сольцой, всего в меру, и укладывает в миску, создавая в ней золотистый кукурузный цветок с самым крупным кочаном посредине. Когда он внес миску в комнату, кукурузное благоухание шибануло в нос и напомнило далекое детство. И я и сестры любили молодую кукурузу, но мама варила ее не каждый день, и мы приспособились печь ее. В горне у отца всегда оставался жар, мы вертели над ним насаженные на жигало кочаны, чтобы они пропеклись со всех сторон, нетерпеливо ожидая, когда его можно будет есть. Хватит терплячки, печешь до готовности, но чаще ее не хватало, полусырой кочан суешь в воду, чтобы остыл, и жадно впиваешься зубками в горячие подпаленные зерна с лопнувшей кожицей, и губы твои покрываются кукурузным молочком. Без соли, без масла — восхитительно вкусно! Печеную кукурузу Юрий не признавал. Не принял он и мамин рецепт — варить очищенные кочаны в подсоленной воде, упрямо каждый вечер торчал у плиты с котлом, наполненным полуодетыми кукурузными конфетами…

С первым котлом молодая кукуруза вошла царицей в наш рацион, оттеснив в сторону огурцы, морковку, помидоры, яблоки, даже арбузы и дыни. Сев по- турецки на край лежбища, Юрий ставит перед собой принесенную миску, находит в ней самый большой кочан, берет его за оба конца и с жадностью дикаря вонзает зубы в упоительно пахнущие зерна, косясь на меня смеющимися глазами. Минута — и кочерыжка летит в специально приготовленное ведро, чтобы порадовать подсоленным лакомством и корову.

Как- то, проведав мать и сестер, он вернулся в некотором смятении. На мой вопросительный взгляд рассмеялся с наигранным бодрячеством:

— Знаешь, что сказала Аня только что! Она сказала, что я возмужал, посерьезнел, стал спокойным и деловым. Но самое потрясающее — я, видите ли, помолодел и похорошел! Понимаешь, помолодел! Время пошло вспять! А? Каково? Если ты будешь и впредь так же ублажать меня, то лет этак через десять превращусь в откормленного подсвинка весом в центнера полтора или в огромного младенца и буду проситься к тебе на ручки… И еще учти, что к этому времени мы сообразим минимум трех младенцев… Что ты будешь делать с четвертым, весом в сто пятьдесят килограммов, если он будет плакать и проситься к тебе на ручки?