По ту сторону свободы и достоинства - Беррес Фредерик Скиннер

бы удалось доказать, что поведение человека полностью детерминировано, писал Достоевский[64], человек «выдумает разрушение и хаос, выдумает разные страдания и настоит-таки на своем… одна возможность предварительного расчета все остановит, и рассудок возьмет свое, – так человек нарочно сумасшедшим на этот случай сделается, чтоб не иметь рассудка и настоять на своем». Подразумевается, что тогда он выйдет из-под контроля, словно безумие – это особый вид свободы или будто поведение душевнобольного нельзя предсказать или контролировать.

В каком-то смысле Достоевский может быть прав. Литература свободы способна вдохновить достаточно фанатичную оппозицию контролирующим практикам, чтобы вызвать невротическую, если не психотическую реакцию. У тех, на кого литература оказала сильное влияние, наблюдаются признаки эмоциональной нестабильности. У нас нет лучшего свидетельства бедственного положения традиционного либертарианца, чем та горечь, с которой он обсуждает возможность науки и технологии поведения и их использование в намеренном проектировании культуры. Обзывательства – обычное дело. Артур Кестлер[65] назвал бихевиоризм «монументальной тривиальностью». По его словам, он представляет собой «уклонение от вопросов в космических масштабах». Он превратил психологию в «современную версию Темных веков». Бихевиористы используют «педантичный жаргон», а подкрепление – «уродливое слово». Оборудование в лаборатории оперантного научения – это «штуковина». Питер Гэй[66], чья научная работа о Просвещении XVIII века должна была подготовить его к современному интересу к проектированию культуры, говорит о «врожденной наивности, интеллектуальном банкротстве и полусознательной жестокости бихевиоризма».

Другим симптомом является некая слепота к текущему состоянию науки. Кестлер сказал: «Самым впечатляющим экспериментом в области предсказания и контроля поведения является обучение голубей с помощью оперантного обусловливания, чтобы они расхаживали с неестественно высоко поднятой головой». Он перефразирует «теорию научения» следующим образом: «Согласно бихевиористской доктрине, все обучение происходит по методу проб и ошибок. Правильный ответ на данный стимул встречается случайно и оказывает вознаграждающий или, как принято говорить на жаргоне, подкрепляющий эффект; если подкрепление достаточно сильное или повторяется достаточно часто, ответ „закрепляется“, и формируется связь стимула и реакции». Этот пересказ устарел примерно на семьдесят лет.

Другие распространенные заблуждения включают утверждения, что научный анализ рассматривает все поведение как реакцию на стимулы или «все дело в условных рефлексах», что он не признает никакого вклада в поведение со стороны генетического набора и игнорирует сознание. (В следующей главе мы увидим, что бихевиористы ответственны за наиболее активное обсуждение природы и использования того, что называется сознанием.) Заявления такого рода обычно появляются в гуманитарных науках – области, некогда отличавшейся научной грамотностью, но историку будущего трудно реконструировать современную поведенческую науку и технологию на основе того, что пишут критики.

Другая практика – обвинять бихевиоризм во всех грехах. Эта практика имеет долгую историю; римляне обвиняли христиан, а христиане – римлян в землетрясениях и эпидемиях. Пожалуй, никто не зашел так далеко в обвинениях научной концепции человека в серьезных проблемах, с которыми мы сталкиваемся сегодня, как анонимный автор в London Times Literary Supplement:

За последние полвека различные интеллектуальные лидеры обусловили нас (само слово – продукт бихевиоризма) рассматривать мир в количественных и завуалированно детерминированных терминах. И философы, и психологи разрушили все старые представления о свободе воли и моральной ответственности. Единственная реальность, как нас учили верить, заключается в физической структуре вещей. Мы не инициируем действия; мы реагируем на ряд внешних стимулов. Только в последние годы мы начали понимать, куда ведет нас такой взгляд на мир: мрачные события в Далласе и Лос-Анджелесе…

Другими словами, научный анализ человеческого поведения ответственен за убийства Джона и Роберта Кеннеди. Заблуждение подобного масштаба, видимо, подтверждает предсказание Достоевского. Политические убийства имеют слишком долгую историю, чтобы быть вдохновленными наукой о поведении. Если какую-то теорию и следует винить, так это практически универсальную теорию свободного и достойного автономного человека.

Конечно, существуют веские основания препятствовать контролю над поведением человека. Самые распространенные методы являются аверсивными, следует ожидать противодействия. Контролируемый может выйти из зоны действия (контролер будет стараться не дать ему этого сделать) или напасть, и способы сделать это стали важными шагами в эволюции культур. Так, члены группы устанавливают принцип, что применение силы – это неправильно, и наказывают тех, кто так поступает, любыми доступными средствами. Правительства кодифицируют данный принцип и называют применение силы незаконным, а религии называют его греховным, и те и другие организуют условия для его подавления. Когда контролеры переходят к методам, которые не являются аверсивными, но имеют отсроченные аверсивные последствия, возникают дополнительные принципы. Например, группа называет «неправильным» управление с помощью обмана, и следом вступают в силу правительственные и религиозные санкции.

Мы видели: литература свободы и достоинства расширила эти меры контрконтроля в попытке подавить все контролирующие практики, даже если они не имеют аверсивных последствий или имеют компенсирующие подкрепляющие последствия. Проектировщик культуры оказывается под ударом, ведь явное проектирование подразумевает контроль (если речь о контроле, осуществляемом проектировщиком). Этот вопрос часто формулируют, спрашивая: «Кто должен контролировать?» И обычно он ставится так, будто ответ обязательно будет опасным. Однако, чтобы предотвратить злоупотребление властью контроля, мы должны обратить внимание не на самого контролера, а на условия, в которых осуществляется контроль.

Нас вводит в заблуждение разница в очевидности мер контроля. Египетский раб, вырубая камень в каменоломне для пирамиды, работал под надзором воина с кнутом, которому платил за работу кнутом начальник, которому, в свою очередь, платил фараон, убежденный в необходимости неприкосновенной гробницы жрецами, которые утверждали это из-за сакральных привилегий и полученной ими власти, и так далее. Кнут – более очевидный инструмент контроля, чем зарплата, она заметнее сакральных привилегий, а привилегии более заметны, чем перспектива безбедной загробной жизни. Есть и соответствующие различия в результатах. Раб сбежит, если сможет, воин или казначей подадут в отставку или забастуют, если экономические обстоятельства окажутся слишком слабыми, фараон уволит жрецов и создаст новую религию, если казна окажется чрезмерно напряженной, а жрецы перейдут на сторону конкурента. Мы, скорее всего, выделим наиболее заметные примеры контроля, ведь по своей резкости и четкости воздействия они кажутся начальными, но было бы большой ошибкой игнорировать незаметные формы.

Отношения между контролером и контролируемым носят взаимный характер. Ученый в лаборатории, изучая поведение голубя, разрабатывает условия и наблюдает за их последствиями. Его аппаратура оказывает заметное влияние на голубя, но мы не должны упускать из виду контроль, осуществляемый голубем. Поведение птицы определило дизайн аппаратуры и процедуры, в которых она используется. Подобный взаимный контроль характерен для любой науки. Как говорил Фрэнсис Бэкон, чтобы повелевать природой, нужно ей подчиняться. Ученый, проектирующий циклотрон, находится под контролем частиц, которые изучает. Поведение, с помощью которого родитель контролирует ребенка, либо аверсивно, либо через позитивное подкрепление, формируется и поддерживается реакциями ребенка. Психотерапевт меняет поведение