Золотое дно. Книга 1 - Роман Солнцев

Он еще знать не мог, что бригада его встретит как товарища, никто не станет злословить, поминать старое, и сам он в душе будет невероятно рад, что снова вместе — он, Хрустов, Сережа Никонов, Леха, Борис, Майнашев… Правда, Валерий заявит всем, что именно он и принял решение вернуться в рабочие, взяв на себя ответственность за гибель Ивана Петровича, хотя, как это было всем понятно, он тут совершенно ни при чем… почти ни при чем…

И СТАЛА ИМ СИБИРЬ РОДНОЙ!

ЗИНТАТ — ЕЕ ЗЕРКАЛО.

БЕТОН НА ПОТОКЕ. ОЧЕРК.

ГДЕ БЫВАЛ ИЛЬИЧ, ПОЭМА.

ЗАБОТЫ ВАЛЕВАХИ.

МИНУС СОРОК ПЯТЬ ПЛЮС БИОГРАФИЯ.

ШОФЕР ЦИЦИН ПОВЕЗ БЕТОН В КОТЛОВАН ОКРУЖНЫМ ПУТЕМ — ЧЕРЕЗ МОСТ, ПОСЕЛОК, ПО ЛЕВОМУ БЕРЕГУ И ЗАМОРОЗИЛ БЕТОН.

«Я ИСПУГАЛСЯ КАМНЕПАДА!» — ОТВЕТИЛ ЦИЦИН. ТОВАРИЩ ЦИЦИН, ВЫ ОШИБЛИСЬ: ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ БЫЛО В ТУРЦИИ, А НЕ В САЯНАХ! ЧИТАЙТЕ КОМСОМОЛЬСКИЕ ГАЗЕТЫ!

ГОВОРЯТ, БЫЛ ЗНАМЕНИТЫЙ ДИРИЖЕР. ПЕРЕД КАЖДЫМ КОНЦЕРТОМ, УЖЕ СТОЯ НАД ОРКЕСТРОМ, ДОСТАВАЛ ИЗ ЖИЛЕТНОГО КАРМАНА ЗАПИСКУ. ПРОЧТЕТ, УЛЫБНЕТСЯ — И НАЧИНАЕТ ДИРИЖИРОВАТЬ. ВСЕ ГАДАЛИ: ЧТО ТАМ? ТАЛИСМАН? ПИСЬМО ОТ НЕИЗВЕСТНОЙ КРАСАВИЦЫ? КОГДА МАЭСТРО УМЕР, БРОСИЛИСЬ ПОСМОТРЕТЬ. А ТАМ НАПИСАНО: СЛЕВА СКРИПКИ, СПРАВА ВИОЛОНЧЕЛИ.

ХОДИТ ТОЛСТАЯ ТЕТЯ ПО УЛИЦАМ, РЯДОМ С НЕЙ ВСЕ ВРЕМЯ НЕЗНАКОМЫЙ МАЛЬЧИК. «ТЫ ЧТО-НИБУДЬ ХОЧЕШЬ У МЕНЯ СПРОСИТЬ?» — «НЕТ, ПРОСТО ЛЮБЛЮ ГУЛЯТЬ В ТЕНИ».

КОМСОМОЛЬСКУЮ СВАДЬБУ МОНТАЖНИКА X. СЧИТАТЬ НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ В ВИДУ ТОГО, ЧТО У НЕГО ОБНАРУЖИЛИСЬ МНОГОЧИСЛЕННЫЕ СЕМЬИ В КРАСНОЯРСКЕ И КАНСКЕ. ПОДАРКИ И УГОЩЕНИЕ УДЕРЖАТЬ ИЗ ЗАРПЛАТЫ. КОМСОМОЛЬСКИЙ ШТАБ СТРОЙКИ.

ОБЪЯВЛЕНИЕ В ГОСТИНИЦЕ ЗА РУБЕЖОМ: «У НАС ЛУЧШИЙ ВОЗДУХ. ЕСЛИ ВАМ НЕ СПИТСЯ — ЗНАЧИТ, ВИНОВАТА ВАША СОВЕСТЬ».

У нас есть время рассказать о Татьяне Телегиной, пока эта красивая девушка спит вдали от родного дома, среди зимних ночных Саян, в поселке Вира, в доме начальства на втором этаже, в гостевой квартире номер восемнадцать. Есть время, пока ее не разбудили, пока до нее не достучались.

Написал ли я уже, что Татьяна была тоненькая на вид, но крепкая, как мальчишка (поселковая же девчонка!)? И глаза у нее были вовсе не голубые, как показалось в первую встречу Хрустову, которому и камни могли показаться голубыми, а были они серые, даже темносерые.

Ей недавно исполнилось двадцать лет. Еще года три назад на нее никто не смотрел, а сейчас таращились. Ей иногда казалось: на голове у нее случайно возникла сверкающая корона, явно незаслуженно, и очень скоро эта корона превратится в ржавую расческу, а пока этого не произошло, надо что-то понять в себе и в других, найти опору. Остаться старой девой — ужасная перспектива!

Об этом ей говорила изо дня в день старшая ее сестра Вера. Она, правда, была старше Тани всего на год, но держалась уверенно, потому что уже вкусила любви — да еще ночной, запретной. Она сама могла выйти замуж хоть сегодня — ее кавалер Володя Бородаенко, который с Веркой ночевал на газетных подшивках в библиотеке, где работала Таня, был готов немедленно повести подругу в ЗАГС. Но Верка, зная, что он любит, не торопилась. Она в прошлом году сделала даже попытку уехать от него, куда глаза гладят (проверяла себя), но через месяц одинокой и крайне опасной жизни вернулась из города Ачинска, где ей бичи готовы были устилать улицы красными коврами из Таджикской Советской Социалистической республики. Володя, конечно, простил ей выезд под вольные небеса, за что Верка благодарно обнимала своего высоченного кадыкастого жениха, при этом оглядываясь на прохожих и хохоча во все горло. Она-то была уверена — женишок обрадуется, бросит ее, а он не бросил, и все равно замуж не шла. Мать поплакалась: «Царевича ждешь?» Таня удивлялась в страхе за сестру: «И чего еще надо? Может, мечтает о чем? Хоть бы стихи читала». Сама она поглощала их с утра в библиотеке, где еще плавал мужской дух после вечернего свидания старшей сестры с женихом, и, казалось, по томам Блока и Пушкина скачут, посмеиваясь, чертики темной любви. Весь город знал про место встреч Верки и Володи, и когда в библиотеке батарею отопления прорвало, и половина книг сварилась, шутку пустили, что Володя заодно и книги о любви испортил…

И вот теперь уже младшая сестренка покинула родной дом, не старшая, нет, а она, молоденькая, можно сказать, нецелованная, уехала навстречу своему выбору, загадочному своему счастью. Верка же осталась, рыдая на перроне, рядом с урной, из которой валил черный дым от горящих окурков…

Первый вопрос, который, возможно, вы зададите, уважаемые марсиане и сириусане: любила ли Таня Телегина Левку Хрустова? На что автор ответит: не то, что не любила, — даже редко вспоминала о нем! Да и когда она могла его полюбить? Одно можно утверждать с некоторой точностью — она не забыла его. Разве можно было забыть милого, путаного, болтливого солдатика, который еще тогда — три года назад! — назвал ее красавицей мира, мадонной всех церквей, три года назад, а не сейчас, когда ее все так называли. Три года назад у нее прыщики на лбу краснели и грудь еще не раздалась, и походка была совершенно мальчишеской, а он ей руку поцеловал.

И когда с неделю назад незнакомый парень разыскал Таню в ее городе среди ночи и с порога, задыхаясь, сообщил, что Хрустову плохо без нее (через три года!!! Если все это время помнил, значит, любит! Иначе — зачем?!) и что он зовет ее на край земли, для Тани это было — как гроза с молниями зимой. Она, помнится, предстала в тонком халатике перед гостем, от которого тянуло морозом, как от саней, и — поверила. Поверила! Поверила, что он там без нее отравится, что ему с ней будет хорошо, правда, она не знала, не знала, любит ли его… но сам факт — ночной гость, приехавший за тысячу километров со словами тоски и ожидания от другого человека!.. как было не поверить в особенную связь между Таней и Хрустовым, в нечто такое, чего тут, в Красногорске, не бывает?! И продавец из гастронома, Эдуард Васильевич, с золотым зубом и красными ботинками, потускнел, и все мальчишки с ее двора, которые еще не ушли в армию, и которые уже вернулись, показались ей маленькими и одинаковыми.

Таня бросилась к бедному своему чемоданчику — собираться. Поднялась мать и поднялась сестра Вера, начался женский рев, отговаривания, шушуканье на кухне… подарки от мамы, подарки от Веры… и увидела Таня, что ей одной не унести эти чемоданы… Ночной гость побагровел от стеснения и предложил свои услуги. «Прямо до места?» — удивилась Таня его великодушию. «Прямо до места». И при этом переводил глаза с нее на Веру — так похожи… А мать расспрашивала: «Он какой, ваш Лева?» На что Алексей Бойцов сдержанно отвечал: «У нас там все хорошие». Мать радовалась за Таню…

А какой он, в самом деле, этот Хрустов? Да, служил здесь неподалеку в армии, приходил в город из леса и вызывающе курил в клубе на танцах. Как-то углядел среди прочих школьниц Таню и подскочил к ней, как черт в погонах, — улыбается до ушей, что-то говорит, да еще оглушительным басом, и смотрит так убедительно, что у Тани вдруг под сердцем горячо потекло, словно там какое-то мороженое. «Я балдею! — объясняла она потом старшей сестре на глупом школьном жаргоне, — балдею! Когда он говорит, я прямо бессовестно балдею!»

О чем же поведал ей тогда Хрустов, в два-три своих захода в город, ломая пальцы и воровато оглядываясь на офицеров, боясь патруля. От него, конечно, пахло пивом и сигаретами, он нарочно расстегивал перед Таней ворот куртки и сбивал на затылок фуражку, и фуражка не падала… так о чем же он балаболил? Он вдохновенно рассказывал про моря-океаны, где плавают поющие дельфины, говорил про дуэли и о поэтах… а почему стреляются? Да всё из-за вас, божественные, ибо нет ничего выше женщины, и он, Лев Хрустов, готов организовать религию, где вместо иконы будет женская перчатка, и он готов пить вино из туфельки Тани, а у Тани не было красивых туфель — были боты, и она обиделась, а он понял, уже опомнился, он целовал ей руки, почти плакал — сам страдал за нее, сам перепугался за ее слабую и наивную душу, обещал рассказать про Цицерона и подарить книжку стихов Есенина, и научить танцевать новый танец «шейк»… и вдруг исчез.

Больше Танечка его не видела. Может, воинскую часть срочно перебросили на дальний Восток или Северный полюс? Хрустов рассказывал, что так бывает: посадят целую армию в два самолета — и в небо… А написать ей, видимо, не мог — страшная секретность. Хрустов клялся, что иногда солдаты и не знают фамилии своего командира. Скажут: вперед! — и советский воин идет, что бы ни попадалось ему на пути: канавы, моря, города…