Повседневная жизнь в Венеции во времена Гольдони - Франсуаза Декруазетт

Действительно, к этому времени границы карьерных перспектив были очерчены довольно четко. В XVIII в. благородное сословие разделилось на четыре категории в зависимости от размеров состояния, а отнюдь не древности рода: сенаторы, обладающие знатностью, образованностью и богатством; зажиточные обладатели средних состояний (Редзонико, Валарессо, Видман); «ремесленники», которым есть на что жить; плебеи, не имеющие ни ренты, ни собственности, то есть своего рода ассистенты аристократии.[331]

Таким образом, только состояние позволяет сделать карьеру: получить должность в одном из главных советов, стать дожем, финансировать посольства и всячески поддерживать свое положение. Семьи, представители которых в XVIII столетии избирались дожами, все без исключения принадлежали, по определению де Бросса, к «наибогатейшим» и благополучно пережили кризисы и дробление семейств. К богатым семействам относились Гримани, постоянно делавшие крупные вложения в недвижимость, а также Манин, Корнер и Пизани, капитал которых в 1736 г., по приблизительным подсчетам, составлял шестую часть всех поступлений Республики (738 365 дукатов). Матримониальные союзы чаще всего являлись союзами политическими, направленными на усиление того или иного клана. Процветали тайные сговоры. Де Бросс «зрил в корень»: никого более не волновало соблюдение основного принципа Большого совета. Сам Марко Фоскарини, этот просвещеннейший муж, неустанно заботившийся о величии Республики, был избран дожем con broglio, то есть путем массовой покупки голосов.[332] Представители сорока семи семейств (или пятидесяти, согласно Лаэ Вантеле) в конце концов договорились и поделили между собой ключевые посты в правительстве. Отныне Синьория, Коллегия, Сенат, Совет десяти и трое инквизиторов сосредоточили в своих руках власть, на которую ни «ремесленники», заседавшие в Кваранциях, ни плебеи, ни тем более нобили с материка претендовать уже не могли.

Приходится уступать места…

Все условия, необходимые для осуществления перемен, похоже, наконец налицо. Без сомнения, Гольдони был прав, внушая мысль о том, что некомпетентные нобили должны уступить место тем, кто умел править. Необходимость реформировать существующие институты, как политические, так и коммерческие, была очевидна. Проблема заключалась в том, чтобы понять, кто эти люди, умеющие править, откуда следует ожидать инициативы и в какую форму инициатива эта может вылиться. «Обедневшие аристократы могли бы сделать многое для изменения существующего порядка вещей», — полагал сенатор Нани. Действительно, по сравнению с другими категориями дворянского сословия обедневшие патриции продолжали заключать браки, рожали детей и в конце концов стали составлять большинство в Большом совете. Однако в этом случае речь может идти исключительно о количественной власти. Их положение, зависящее от государственных субсидий, и, возможно, их необразованность не позволяли им начать процесс реформирования государственной машины. Они могли только поддержать движение протеста, инициатором которого станет другая социальная группа. Напротив, «ремесленники», имевшие тесные связи с европейскими реформаторами, и прежде всего те, у которых хватало средств не продаваться стоявшим у власти кланам, могли начать реформы, потребность в которых давно уже ощущали все. Впрочем, именно они, при поддержке многочисленного слоя плебеев, выдвинули три «поправки». Последствия известны.

Робкий призыв Гольдони не был услышан. Всякий раз, когда движение протеста начинало нарастать, правящие кланы тотчас измысливали способ нейтрализовать его, а «поджигателей» приказывали арестовать; к примеру, Анджело Кверини был схвачен рано утром 12 августа 1761 г. в своем домике в Сан-Моизе. Однако осознание необходимости проведения реформ становится все более острым, а в столкновениях рождаются новые идеи. Впрочем, даже «ремесленники» и те, кого вполне можно именовать «прогрессистами», вопрос о проведении подлинных реформ, в сущности, никогда не ставили. Ропщущие хотели прежде всего добиться возвращения прежней полноты власти и независимости судебным учреждениям и «адвокатам коммуны», которые Совет десяти и инквизиторы у них постепенно отобрали. Следовательно, никаких революций, а напротив, возврат к прежнему, идеальному состоянию, к принципам и основным законам Республики, которые по-настоящему никто никогда и не оспаривал. Похоже, что именно ради этих принципов и основных законов, убежденный, что действует во имя спасения населения, и пришпориваемый победоносной кампанией Бонапарта в Венецианской области (март-май), 12 мая 1797 г. Большой совет впервые в истории города «наконец освобождает свое место», голосует за самороспуск и начинает процесс замены правительства на Временный муниципалитет, заявляющий о своем желании провести постепенную «реформу», а не революцию, иначе говоря, последнюю попытку реформы.[333] Политическим девизом XVIII столетия можно считать слова Марко Фоскарини «не изменять, а оставить все как было». Девиз, под которым Гольдони из осторожности или из-за склонности к оппортунизму, а может быть, и по убеждению, в 1762 г. готов подписаться. В предисловии к «Дачной лихорадке» он, явно забыв о своем раздражении и заявлении, сделанном в «Льстеце», утверждает, что «богатые аристократы по положению своему и состоянию обязаны делать больше, чем делают другие».

Глава IV

НАРОД ВЕСЕЛЫЙ И КРОТКИЙ…

Венеция, Дева прекрасная,

Иного такого города в мире нигде не сыщешь,

Имя твое назовешь, и сердце уже ликует.

Так живи же, Венеция, живи в веках,

И правь нами в мире и любви.

Они поют…

В воспоминаниях стареющего Гольдони Венеция предстает веселым городом, населенным добродушными людьми, не знающими ни ненависти, ни страданий; они тонко чувствуют музыку, ибо самому языку их присуще веселье. «Поют на улицах, на площадях и на каналах, — пишет он в своих „Мемуарах“, — торговцы поют, продавая свои товары, рабочие поют, возвращаясь с работы, гондольеры поют в ожидании своих господ. Основой венецианского характера является веселость, а основой венецианского говора — шутливость»[334]. В своей последней «венецианской» пьесе «На каждого лжеца всегда найдется лжец еще больший», написанной в Париже в 1765 г. для труппы театра Сан-Лука, Гольдони возвращается к диалекту и драматургической схеме комедий, создающихся специально для конца карнавала: он вводит в нее шутку, розыгрыш, собирающий действующих лиц пьесы за праздничным столом. Меню трапезы, которую Лиссандро, торговец дешевыми безделушками, устраивает для веселой компании прожигателей жизни в апартаментах маклера Гаспаро, разумеется, без ведома их хозяина, позволяет украдкой бросить взор на стол, накрытый для дружеской пирушки, где в изобилии имеются устрицы, каплуны, «жаренные в благоуханном масле», телячья печенка, копченые говяжьи языки, телячьи мозги, бриоши и море вина из Виченцы. Ибо, как утверждает трактирщик, «мы в Венеции, где ничего не производят, однако найти можно все и в любое время: только мигните, и все к вашим услугам. Заказывайте».[335]

И вновь мы убеждаемся, что память Гольдони подобна памяти путешественника. Всплывают отдельные впечатления, второстепенные подробности, речь уснащена непременными риторическими фигурами, взятыми из лексикона мифа о совершенном государстве, где процветают свобода и равенство, эти гаранты счастья всего населения. В X в. эта древняя идея была выражена следующим образом: «Беднота там живет на равной ноге с богатыми; все подкрепляют силы одной и той же пищей, у всех дома построены по одному образцу, так что никто не ревнует и не завидует соседу и жизнь ведет размеренную».[336] Порядок, гармония, незлобивость, спокойствие, свобода — вот слова, фигурирующие в заметках путешественников, когда те хотят выразить свое впечатление от жителей Венеции. «Лучший в мире народ», — пишет Монтескье, подчеркивая, что в театрах нет специальных охранников, а в городе нигде и никогда не возникает ни стычек, ни потасовок.[337] В 1765 г. Лаланд отмечает, что народ в Венеции «мягкий и покладистый, кроткий, спокойный, и с ним легко договориться»; особенно он настаивает, что «нигде народ не пользуется такой свободой, как в Венеции. Желания его совпадают с его возможностями, а возможности пропорциональны его средствам. Желает же он только то, что делает, а делает он только то, что желает». В 1782 г. цесаревич Павел высказывает те же мысли, только иными словами: «Народ образует единую семью»; по его мнению, все в Венеции «дышит уверенностью, чистотой и радостью».