Собрание сочинений. Том 3 - Варлам Шаламов

* * *

Ветров, приползших из России,Дыханье чувствует рука —Предвестие эпилепсииИль напряженье столбняка.

Давно потерян счет потерям,И дни так призрачно легки,И слишком радостно быть зверем,И навсегда забыть стихи.

Но бедных чувств ограниченье,Вся неурядливость мечты,Встает совсем в ином значеньеВ гипнозе вечной мерзлоты.

Зачем же с прежнею отвагойЯ устремляюсь в дальний путь?Стихи компрессною бумагойДавно положены на грудь.

Чего бояться мне? Простуды,Колотья в сердце иль в боку?Иль впрямь рассчитывать на чудо,На самовластную тоску.

Есть состоянье истощенья,Где незаметен переходОт неподвижности — к движенью,И — что страшней — наоборот.

Но знаю я, что там, на воле,С небес такой же валит снегИ ждет, моей болея болью,Меня зовущий человек.

* * *

Нет, нет, не флагов колыханье,С небес приспущенных на гроб,Чужое робкое дыханьеЕго обвеивает лоб.

Слова любви, слова разлукиЩекочут щеки мертвецу,Чужие горестные рукиСкользят по серому лицу.

Как хорошо, что тяжесть этуНе ощутить уже ему,В гробу лежащему поэту,И не измерить самому.

Он бы постиг прикосновенийКрасноречивейший язык,Порыв бесстрашных откровенийВ последний час, в последний миг.

Лица разглажены морщины,И он моложе, чем вчера.А каковы смертей причины —Об этом знают доктора.

* * *

Я нынче — только лицедейТуманом выбеленных далей,Оленьих топких площадей,Глухих медвежьих магистралей.

Я все еще твержу слова,Какие слышал в том рассвете.Мне нашептала их трава,Слова неслыханные эти.

Что речи вещих мудрецовПеред собраньем откровений,Репья, бурьяна и волчцов —Простых кладбищенских растений.

* * *

Ведь только утром, только в часРассветного раздумья,Когда исчерпан весь запасПритворства и безумья,

Когда опасность — как петля,Свисающая с крюка,Мое сознанье оголя,Манит минутной мукой.

Тогда все тени на стене —Миражи ясновидца,И сам с собой наединеБоюсь я находиться.

НОЧЬЮ

Я из кустов скользну, как смелый,Как исхудавший хищный зверь,Я навалюсь костлявым теломНа робко скрипнувшую дверь.

Я своего дождался часа,Я встану тенью на стене,И запах жареного мясаЩекочет властно ноздри мне.

Но я — не вор, я — только нищий,В холодном бьющийся поту,Иду как волк на запах пищиИ тычу пальцы в темноту.

Я открываю занавеску,И синеватый лунный светВдруг озаряет блеском резкимПустой хозяйский кабинет.

Передо мной на полках книжныхТеснятся толпы старых книг,Тех самых близких, самых ближних,Былых товарищей моих.

Я замираю ошалело,Не веря лунному лучу.Я подхожу, дрожа всем телом,И прикоснуться к ним хочу.

На свете нет блаженней мигаДерзанья дрогнувшей руки —Листать теплеющие книги,Бесшумно трогать корешки.

Мелькают литеры и строчки,Соединяясь невпопад.Трепещут робкие лис точкиИ шелестят как листопад.

Сквозь тонкий, пыльный запах тленьяТелесной сущности томовЖивая жизнь на удивленьеИ умиленье всех умов.

Про что же шепчет страшный шелестСухих заржавленных страниц?Про опозоренную прелестьЛюбимых действующих лиц.

Что для меня своих волненийВесьма запутанный сюжет?Ведь я не с ним ищу сравнений,Ему подобья вовсе нет.

Волнуют вновь чужие страстиСильней, чем страсть, чем жизнь своя.И сердце рвут мое на частиВраги, герои и друзья.

И что мне голод, мрак и холодВ сравненье с этим волшебством,Каким я снова сыт и молодИ переполнен торжеством.

* * *

Не поймешь, отчего отсырела тетрадка —То ли ночью излишне обильна роса?То ли жить той тетрадке настолько несладко,Что забила глаза ей слеза?

А глаза ведь смотрели и ясно и жадноНа деревья с зеленой мохнатой корой,На вечерней реки перелив шоколадный,На лиловый туман под горой.

Почему же мое помутневшее зреньеТвоего разглядеть не сумело лица?Неужели мне больше не ждать озареньяИ навек превратиться в слепца?

* * *

Лучше б ты в дорожном платьеНе ходила у моста,Не кидалась бы в объятьяНеуклюжего куста.

На плече плакучей ивыРазрыдалась ты сейчас,Не сводя с крутых обрывовШироко раскрытых глаз.

Для чего ж ты испыталаПритяжение луны,Слабый запах краснотала,Горький аромат весны…

ЗЕМЛЯ СО МНОЮ

Я на спину ложусь,И вместе с целым светомЯ посолонь кружусьВеселым этим летом.

Кругом меня — леса,Земля же — за спиною.Кривые небесаНагнулись надо мною.

Уже моя рука,Дрожа нетерпеливо,Вцепилась в облака,В щетину конской гривы.

Я будто волочуВесь мир сейчас с собоюИ сызнова хочуЗажить его судьбою.

* * *

Мне полушубок давит плечи.И ветер- вечный мой двойникОткроет дверь, задует свечиИ запретит вести дневник.

Я изорву, сомну страницу,Шагну на шаткое крыльцо,И как пощечины — зарницыМне небом брошены в лицо.

Со мною шутит наше летоВ кромешной нашей темноте.Сейчас не время для рассветаЧасы, часы еще не те.

* * *

Поэты придут, но придут не оттуда,Откуда их ждут.Предместья всю жизнь дожидаются чуда,И чудо на блюде несут.

Оно — голова Иоанна Предтечи,Безмолвная голова.Оно — немота человеческой речи,Залитые кровью слова.

А может быть, той иудейской царевнеНе надо бы звать палачей?И в мире бы не было их задушевней,Задушенных этих речей.

Но слово не сказано. Смертной истомойИскривлены губы, и мертвый пророкДля этих детей, для толпы незнакомойСберег свой последний упрек.

Та клинопись накрепко врезана в кожу,И буквы — морщины лица.И с каждой минутой все четче и строжеЧерты на лице мертвеца.

ТОСТ ЗА РЕЧКУ АЯН-УРЯХ

Я поднял стакан за лесную дорогу,За падающих в пути,За тех, что брести по дороге не могут,Но их заставляют брести.

За их синеватые жесткие губы,За одинаковость лиц,За рваные, инеем крытые шубы,За руки без рукавиц.

За мерку воды — за консервную банку,Цингу, что навязла в зубах.За зубы будящих их всех спозаранкуРаскормленных, сытых собак.

За солнце, что с неба глядит исподлобьяНа то, что творится вокруг.За снежные, белые эти надгробья,Работу понятливых вьюг.

За пайку сырого, липучего хлеба.Проглоченную второпях,За бледное, слишком высокое небо,За речку Аян-Урях!

* * *[63]