Желябов - Александр Воронский

Путем опроса выяснили: в первой половине сентября у мещанина Кононова неким Сухоруковым был куплен дом. Предварительно выселив из него жильцов, Сухоруков поселился в доме с женой. Нижний этаж он наглухо заколотил. Были привезены доски и железные трубы. К Сухорукову приходили знакомые. После взрыва все они скрылись. Известный уже нам Григорий Гольденберг оговорил участников и этого "предприятия": Сухорукова, студента Гартмана, "жену" его Софью Перовскую, Александра Михайлова, Арончика, Исаева, Баранникова, Гартман успел скрыться за границу. Царское правительство с понятной страстью и нетерпением стало охотиться за участниками взрыва и в частности пыталось добиться у французского правительства выдачи Гартмана для чего посылало в Париж небезызвестного впоследствии Николая Муравьева, который, однако, не преуспел. В работе участвовал и Морозов, но он заболел, и, уезжая, взял "на память" камень, вынутый из стены при подкопе. Соединял гальваническую цепь Ширяев, Перовская наблюдала за прохождением поезда и подавала Ширяеву сигналы.

Об этом подкопе впоследствии с замечательной простотой и мастерством рассказал в своих следственных показаниях Александр Михайлов, судившийся по процессу 20 народовольцев в 1882 году:… Работа производилась со свечей. Влезавший внутрь рыл и отправлял землю наружу на железном листе, который вытаскивали толстой веревкой… Двигаться по галлерее можно было только лежа на животе, или приподнявшись немного на четвереньки. Приходилось просиживать за своей очередной работой внутри галлереи от полутора до трех часов. В день, при работе от 7 часов утра до 9 часов вечера успевали вырывать от 2 до 3 аршин. Работа внутри была утомительна и тяжела по неудобному положению тела, недостатку воздуха и сырости почвы, причем приходилось, для большей свободы движений, находиться там только в двух рубахах, в то время, как работы начались только после 1 октября, и холодная сырость давала себя чувствовать… Входили и выходили таинственные землекопы так, что никогда и никто не видал их лица… Жила эта семья-невидимка весело и дружно. В короткие часы послеобеденного отдыха звучала иногда тихая мелодичная песня о заветных думах народа.

К ноябрю выпал значительный снег и лежал несколько дней… Но настала оттепель, пошел дождь, и вода, образовавшаяся из снега, покрыла землю. Однажды утром приходим мы к подполью и не верим своим глазам: на дне его почти на поларшина воды и далее по всей галлерее такое же море. Перед тем всю ночь лил дождь… Стали мы выкачивать воду ведрами, днем выливали на пол в противоположном углу нижнего этажа, а ночью — выносили на двор. Ведер триста или четыреста вылили мы, а все-таки пол галлереи представлял лужу, вершка на два покрытую водой и грязью… Мы ждали очень печальных последствий. Галлерея пересекала дорогу, по которой ездили в наш и несколько соседних домов с сорокаведерной бочкой воды, с возами дров и досок, и не сегодня, так завтра нога лошади или колесо телеги провалится к нам в галлерею, обнаружит план и завалит работающего внутри… В конце галлереи, не сколько более низком, чем начало, невозможно было выкачать скопившейся, жидкой как вода, грязи, делавшей земляную работу чрезвычайно- трудной. Грунт конца галлереи, подошедший уже под насыпь полотна, стал чрезвычайно рыхл, так что нельзя было рыть даже на полчетверти вперед без обвалов сверху и с боков, чему еще более способствовало сильное сотрясение почвы при проходе поезда. Даже крепленые уже досками своды дрожали, как при землетрясении. Сидя в этом месте галлереи, издали по отчетливому гулу слышишь приближение поезда… Все трепещет вокруг тебя, сидящего прислонясь к доскам, из щелей сыплется земля на голову, в уши, в глаза, пламя свечи колеблется, а между тем, приятно бывало встречать эту грозную пролетающую силу.

… Чтобы как-нибудь избавиться от воды и осушить хотя конец галлереи, мы устроили на сажень от конца плотину и переливали воду за нее. Сверх плотины было оставлено отверстие, через которое можно было только просунуться. Это сделало конец галлереи подобным могиле. Несмотря на вентиляцию, свеча стала с трудом и недолго гореть здесь, воздух стал удушливо тяжелым, движения почти невозможными, а хуже всего то, что и от воды мы не избавились, — она просачивалась через плотину и стояла на четверть глубиной. Мы придумали углублять минную галлерею далее земляным буравом вершка в три в диаметре и через образовавшиеся отверстия продвинуть цилиндрическую мину под рельсы. Для работы им мы влезали в образовавшийся в конце склеп и, лежа по грудь в воде, сверлили, упираясь спиной и шеей в плотину, а ногами в грязь. Работа была медленная, неудобная и… но для полной характеристики я не могу приискать слов. Положение работающего там походило на заживо зарытого, употребляющего нечеловеческие усилия в борьбе со смертью. Здесь я в первый раз в жизни заглянул ей в холодные очи и к удивлению и удовольствию моему остался спокоен…[52]

Ольга Любатович вспоминает о Перовской, возвратившейся из Москвы в Петербург после взрыва. По обыкновению Перовская была замкнута и сдержанна, но когда осталась одна с женщинами, "взволнованная, торопливо прерывающимся голосом, стоя с намыленными руками перед умывальником, стала рассказывать, как она из-за мелкой заросли высматривала поезд". Она жалела, что динамиту оказалось мало и что его больше не сосредоточили в Москве[53].

Хотя Андрей Иванович Желябов, будучи занят непосредственно на юге под Александровском, сам не мог принять участия во взрыве и в подкопе, но на суде 20 народовольцев, где в числе иных дел, разбиралось и дело о взрыве в; Москве, дух Желябова витал и над этим "предприятием". Из пески слова не выкинешь. "Песня" же была общая. В обсуждении и в подготовке взрыва идейное, моральное и руководящее участие Желябова несомненно. Гольденберг, оговаривая участников, ссылался на Желябова: по соглашению с Желябовым он взял полтора пуда динамита и выехал в Москву.

Царское правительство после московского взрыва усилило борьбу с народовольцами. Ему удалось схватить, между прочим, Квятковского…

ЖЖЕНКА

Новый, восьмидесятый год встречали пирушкой на заговорщицкой квартире.

Пришел сероглазый плечистый русак Андрей Иванович.

Пришел деловой, неутомимый подпольных дел мастер, полный молодости и сил Михайлов. Он заикается при разговоре, но каждое его слово согрето необычайным вниманием и любовью к товарищам. Это о нем впоследствии Г. В. Плеханов писал: — Он не чувствовал ни тяготы, ни напряжения, а шел свободной, уверенной поступью, как человек вполне знающий куда и зачем он идет. — Теперь его вызвали из Москвы в Петербург после ареста Квятковского. За последнее время Александр Дмитриевич вел упорную борьбу с "широкой русской натурой", преследуя неряшливость, распущенность. Ведь любая оплошность, недоглядка вели к эшафоту!