Савелий Крамаров. Cын врага народа - Варлен Стронгин

— А где же традиционные конфеты? — спросила она после радостных объятий.

— Я запомнил ваши слова, — сказал Савелий, — слова о том, что больные специально дарят конфеты врачам, чтобы они захворали диабетом.

Савелий помнил доброту и внимание к себе, как никто другой. Мы договорились с ним о совместных гастролях в Липецке, но через несколько дней он позвонил мне и сказал, что ему предлагают сниматься в кино.

— Снимайся, — без раздумий ответил я.

— Извини, но я обещал поехать с тобой в Липецк. Ты мне делал в жизни только хорошее. Как ты скажешь, так я поступлю.

Я настоял на киносъемках, зная, что сниматься в кино — мечта его жизни.

— Ладно, — согласился он, — но запомни, что теперь я твой должник. Навсегда. Что бы ты ни попросил, я исполню. Даже будет нужно — выступлю в ЖЭКе или на телефонной станции.

Сам познавший нужду и нищету, Савелий не мог не сопереживать людям, находившимся в бедственном положении, и вообще старался хоть чем-нибудь отблагодарить любого человека за добро, которое тот проявил к нему.

И в театре артисты любили Савелия за его отзывчивость. Он никому не завидовал. Был не способен ни на ложь, ни даже на плохие слова о своих коллегах. Но в душе и по своей природе он был артистом кино. В этом плане он напоминал артиста Леонида Куравлева. И тот и другой имели большой успех на сцене, но в кино, в своем жанре, им не было равных, на сцене они играли, а в кино творили искусство. И ни для кого из коллег по Театру миниатюр не стало удивительным известие о том, что Савелий Крамаров ушел в кино.

В Театре миниатюр его номер стал исполнять Михаил Кокшенов — тоже хороший артист, но он не имел того громового успеха, что был у Савелия, и, наверное, потому, что Савелий этот номер «вынянчил» и действительно прочувствовал глубоко, до мельчайших деталей и нюансов. Ему было жаль расставаться с друзьями по театру, где он стал актером, творчески рос, внимательно наблюдая и изучая их игру. «Давайте махнемся рубашками. Не глядя!» — предложил он Эрику Арзуманяну. Разговор происходил в электричке, в один из последних совместных выездов Савелия с театром. «У него была рубашка намного моднее, чем моя, — вспоминает Эрик, — но, видимо, ему хотелось сделать добро, своеобразный подарок кому-нибудь из нас. Он увидел, что я бросаю взгляд на его рубашку, и выбрал меня для своего поступка. Конечно, моя безрукавка затерялась в потоке его странствий, а его рубашку я храню по сей день как память о добром искреннем человеке, тонко чувствующем души людей».

Киножизнь

И закрутилась бурная киножизнь Савелия Крамарова. Его роли, даже не очень смешные при чтении в сценариях, вызывали в зале непременный смех. Наступило время, когда Савелий, как говорится, был нарасхват у режиссеров.

Создатели фильма «Трембита» по мотивам одноименной классической оперетты очень хотели, чтобы в нем участвовал Крамаров, но роли для него в сценарии не было. И тогда режиссеры фильма обратились ко мне с просьбой, разумеется, по предложению Савелия, написать для него роль в этом фильме. Действие кинокартины разворачивалось после войны, в закарпатской деревне, рядом с которой располагалась военная часть. И я придумал для Савелия образ сапера, который в наушниках, со специальным приспособлением в руках повсюду искал мины. Потом Савелий признался мне, что это один из его любимых фильмов.

— Почему? — удивился я. — Сюжет фильма известен по оперетте. И в других картинах ты вызывал смех.

— Вызывал. Но какой? — своим вопросом озадачил меня Савелий. — Надо мною чаще всего смеются как над идиотом или недоумком, еще более глупым, чем сами кинозрители. Им приятно, что есть люди, дурачливее их. А в «Трембите» я играю сапера, честно исполняющего свой долг, ищущего мины даже там, где их не нужно было прятать, но думающего, что коварный враг мог заложить их повсюду. Отсюда возникают смешные ситуации. А главное, что роль получилась незлая, так как люди видят во мне чересчур старательного, но доброго человека, и смеются они по-доброму, смеются, а не ржут. Роль сильно сократили. Ты постарался на всю катушку, и после съемки выяснилось, что я по объему и качеству исполнения затмеваю первые роли, которые играли Весник и Аросева.

Однажды Евгений Яковлевич Весник прервал съемки на два дня. Улетел в Кривой Рог. Там, в местном драмтеатре, он играет в спектакле роль своего отца — бывшего главы города, арестованного в 37-м.

— А мы с Весником прикреплены к одной поликлинике, как льготники района, как дети реабилитированных. Кстати, отец Аросевой, в прошлом крупный партийный работник, тоже был незаконно репрессирован.

— Выходит, в одном фильме встретились трое детей бывших «врагов народа», — заметил Савелий.

— Может, и больше, — откликнулся я, — именно поэтому незатейливая по юмору комедия получилась доброй. Один из авторов сценария — Владимир Захарович Масс, говорят, тоже пострадал в период культа личности. Пережившие люди, понимающие беды других, не могут сотворить что-либо злое.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Савелий. — Аросева и Весник — прекрасные артисты и люди. Я их очень люблю. Но после этого фильма я понял, что могу быть занят не только в эпизодах, могу играть главную роль. Но кто из режиссеров пойдет на это? Кто им разрешит?

Лицо Савелия помрачнело. Он, наверное, осознал, что в жизни ему навсегда уготованы лишь маленькие комические роли. Режиссеры консервативны и привыкают к его образу, вряд ли среди них найдется новатор, который решится построить фильм на Крамарове — главном герое. Савелий сумрачно глядел в окно моей комнаты, выходящей во двор. Отказываться от предлагаемых ему ролей он не мог. Тогда, по существу, у артистов не было возможности выбора — в каком фильме участвовать, в каком — нет. Соглашались на то, что предлагали. Исчезнешь с экрана на два-три года, и о тебе забудут.

Савелий не раз заходил в соседнюю комнату, где лежала моя мама, страдающая от стенокардии. О чем они беседовали — я не знаю. А заходил он к ней поговорить, наверное, потому, что ему не хватало материнской теплоты.

— У тебя есть мама, — однажды вырвались из его уст слова, в которых звучала не зависть ко мне, а горечь утраты своих родителей, невосполнимой и несправедливой.

Любил говорить с мамой еще один мой друг того времени — экс-чемпион мира по шахматам Михаил Таль. У Миши недавно умерла мама, тоже перенесшая в жизни немало невзгод, и в беседах с моей мамой он, видимо, находил отдохновение, то, от чего не мог отвыкнуть. Однажды, во время опалы, когда он был объявлен невыездным и не участвовал в международных турнирах, Миша и его жена Геля признались мне, что у них не хватало денег, чтобы купить Мишиной маме необходимые для ее лечения лекарства. Заходил к маме и внешне всегда бодрый, готовый к борьбе с врагами поэт Андрей Вознесенский. Мы с ним вместе выступали в Харькове, он в те годы часто бывал у меня и, разговаривая с мамой, невольно становился обычным молодым человеком, в облике которого проглядывала сиротливость или, как бы он сказал, одиночество, тоска по своему литературному наследнику.