Отпуск на двоих - Генри Эмили

Алекс молча поджал губы, и некоторое время мы просто молчали.

– Ты голоден? – спросила я, закончив с массажем и выпрямившись.

– Я в норме, – ответил он.

– Очень жаль. – Я отправилась на кухню, чтобы смыть с рук остатки мази. По пути я прихватила пару стаканов и наполнила их льдом. Поставив их рядом с кроватью, я гордо выстроила оставшиеся пакеты из магазина в ряд. – Потому что… – И я торжественно вынула из пакета коробку с пончиками, словно волшебник, достающий из шляпы кролика. На лице Алекса отразилось сомнение.

Вообще-то он не слишком любил сладкое. Мне всегда казалось, что частично из-за этого он так хорошо пахнет – в смысле, даже если оставить за скобками его навязчивую чистоплотность, естественный запах дыхания и тела у Алекса все равно довольно приятный. Полагаю, это потому, что у него рацион питания не как у десятилетки.

Или у члена семьи Райт.

– А это для тебя, – сказала я и вытряхнула из пакета стаканчики с йогуртом, упаковку мюслей и свежие ягоды. Там же была бутылка холодного кофе, купить который мне показалось неплохой идеей, учитывая, как жарко было в квартире.

– Ого, – улыбнулся Алекс. – Да ты настоящий герой.

– Сама знаю, – ответила я. – То есть спасибо.

Мы расположились на кровати и позавтракали. Я в основном ела пончики, но украла у Алекса и пару ложек йогурта. Алекс в основном ел йогурт, но согласился попробовать половину клубничного пончика.

– Никогда их не ел, – сказал он.

– Знаю, – ответила я.

– На вкус довольно неплохо, – сказал он.

– Он говорит со мной, – сообщила я, но если Алекс и понял, что это отсылка к нашей самой первой совместной поездке, он на мою фразу никак не отреагировал. Сердце у меня упало.

Возможно, все эти маленькие милые моменты, которые все это время столько для меня значили, никогда не были для Алекса чем-то настолько же важным. Возможно, что он так и не позвонил мне за эти два года просто потому, что, когда мы перестали разговаривать, он не ощутил, что потерял что-то ценное. По крайней мере, не ощутил так, как ощутила я.

Впереди было еще пять дней нашего путешествия, если считать сегодняшний день – впрочем, сегодня и завтра были последними днями перед трехдневной свадьбой, – и прямо сейчас я боялась неловкости, которая, однако, совсем не возникла между нами.

Я боялась, что мне разобьют сердце. Что я буду так и чувствовать боль, которую чувствую сейчас, только растянутую на целых пять дней, и от нее никуда не скрыться. Я боялась, что пять дней подряд мне придется притворяться, что я в порядке, в то время как мое сердце будет мучительно рваться на части.

Алекс отставил кофе на прикроватный столик и взглянул на меня.

– Тебе правда стоит прогуляться.

– Я не хочу.

– Ну конечно же, хочешь, – сказал он. – Это же твоя поездка, Поппи. И я знаю, что никакого материала для своей статьи ты так и не добыла.

– Статья подождет.

Он неуверенно склонил голову набок.

– Поппи, пожалуйста. Я буду совершенно ужасно себя чувствовать, если ты застрянешь тут со мной на весь день.

Мне очень хотелось сказать ему, что это я буду совершенно ужасно себя чувствовать, если сейчас уйду. Мне хотелось сказать: «Я затеяла эту поездку только потому, что хотела провести с тобой эти пять дней, не разлучаясь ни на минуту», или: «Кому вообще захочется смотреть Палм-Спрингс, когда на улице жара в тридцать восемь градусов», или: «Я так сильно тебя люблю, что иногда мне от этого больно».

А вместо всего этого я просто сказала:

– Ладно.

А потом я встала и ушла в ванную, чтобы переодеться. Перед выходом я сменила Алексу ледяной компресс и выключила из розетки электрическую грелку.

– Ты сам со всем этим справишься? – спросила я.

– Когда ты уйдешь, я просто посплю, – сказал он. – Без тебя со мной ничего не случится, Поппи.

И это было последней вещью, которую мне сейчас хотелось услышать.

Не хочу обидеть Музей искусства в Палм-Спринг, но мне было совершенно плевать на все его выставки. Может, в каких-нибудь других обстоятельствах я бы и получила от экскурсии удовольствие, но здесь и сейчас я скучала, что это было ясно не только мне, но и всем музейным работникам. Я вообще никогда не знала, что думать об искусстве, если рядом не было кого-то, кто мог бы мне подсказать.

Джулиан, мой первый парень, часто говаривал: «Ты либо что-то чувствуешь, либо нет», но мы с ним никогда и не ходили в какой-нибудь там музей современного искусства или музей Метрополитен – каждый раз, когда мы приезжали в Нью-Йорк, то полностью их игнорировали. Да мы даже в художественном музее Цинциннати ни разу не были. Джулиан всегда брал меня на неформальные выставки. Происходило там обычно что-нибудь подобное: на полу лежат голые художники, промежности у них вымазаны в смоле и покрыты перьями, а из динамиков на полную громкость играет аудиозапись, снятая в заполненном обеденном зале китайского ресторанчика.

В такой ситуации гораздо проще было «что-то почувствовать». Смущение, например. Отвращение, тревогу. В некоторых случаях – веселье.

Там все было так чрезмерно, так гротескно, что чувства сами приходили к тебе, и каждая новая мельчайшая деталь легко могла склонить твое мнение на противоположную чашу весов.

А в остальном изобразительное искусство особенно меня не трогает. Я никогда не знала, как долго мне нужно смотреть на картину и какое мне при этом нужно сделать лицо. Я даже не знала – вдруг я выбрала самую скучную и всеми презираемую картину и теперь работники музея втайне меня осуждают?

Музей я обошла меньше чем за час, так что в одном я была уверена точно: я вряд ли рассматривала картины подобающее количество времени. Мне хотелось только одного: вернуться назад в квартиру, но Алекс сказал, что он меня там видеть не хочет, так что выбора у меня не было.

Так что я обошла музей второй раз. Потом третий. К этому времени я уже прилежно прочитала все таблички, поэтому я отправилась к стойке у входа и взяла брошюрку. Мне остро необходимо было тщательно изучить что-нибудь еще, чтобы забить голову.

Лысеющий работник музея с обвисшей, словно у шарпея, кожей злобно на меня посмотрел.

По-моему, он решил, что я разрабатываю план ограбления. Вообще идея неплохая, учитывая, сколько времени я тут уже торчала. Двух зайцев одним камнем и все такое.

В конце концов я окончательно исчерпала запас музейного гостеприимства и отправилась на Палм-Каньон-драйв, где, как мне сказали, можно найти отличный выбор антикварных магазинчиков.

Это оказалось правдой. Передо мной открылась улица со множеством витрин, выставочных залов и антикварных лавочек. Сквозь стекла чистыми яркими цветами сияли разнообразные вещицы середины прошлого века: тут был и всплеск аквамариново-синего, и росчерк ярко-оранжевого, и спокойный оттенок темно-зеленого. Я шла мимо горчично-желтых ламп насыщенного цвета, которые выглядели, словно только что сошли с картинки, диванов, усеянных узором из маленьких спутников и металлических светильников сложной формы, из которых беспорядочно торчали длинные шипы.

Все это причудливо сочеталось с вкраплениями современной жизни – я словно попала в фантазию шестидесятых годов о мире грядущего будущего.

Мне удалось отвлечься на целых двадцать минут.

Затем я наконец смирилась с неизбежной судьбой и набрала номер Рейчел.

– Приве-е-е-ет, – пропела она, подняв трубку после второго же гудка телефонной трубки.

– Ты что, пьяна? – удивленно спросила я.

– Нет? – ответила она не менее удивленно. – А ты?

– Если бы.

– Ой-ёй, – сказала она. – Я думала, ты не отвечаешь на мои сообщения, потому что чудесно проводишь время!

– Я не отвечаю на твои сообщения, потому что мы живем в обувной коробке два на два метра и здесь под триллион градусов жары. Так что мне не хватает ни личного пространства, ни стойкости духа для того, чтобы прислать тебе детальное описание, насколько погано все пошло с самого начала.