Разговор в комнатах. Карамзин, Чаадаев, Герцен и начало современной России - Кирилл Рафаилович Кобрин

слова. Их две/два. Первая тема – необходимость вывести религию в России из летаргического сна. Ничего подобного в предыдущей повестке не было; религия, церковь вообще были по части императора Александра I и его мистически (а то и просто мракобесно, см. Михаил Магницкий) настроенных сподвижников последнего периода царствования. Чаадаев как бы намекает, что «реформы», преобразования в России невозможны в качестве светских – порукой чему может служить «потрясаемая волнениями» Европа, где перемены стали результатом зловредных идей энциклопедистов и все это кончилось кровавыми революциями. Отсюда мостик к необходимости реформы как самой церкви, так и места церкви в обществе и государстве – но здесь автор «Записки» молчит. Вторая тема, даже не столько тема пока, сколько словосочетание – «старая Европа». Должно показаться, что имеется в виду Европа до Великой французской революции, Ancien Régime, но мы-то, те, кто читал «Философические письма», знаем, что для Чаадаева XVIII столь же плох, как и XIX, ибо это век секуляристских идей, век Разума. Предыдущие столетия, начиная с XVI, тоже не очень хороши – все испортила Реформация, нарушившая единство христианства (читай – католицизма). Так что «старая Европа», которая может преподать урок России, – Европа средневековая, находящаяся под духовной властью папы. Понятно, что Бенкендорф ничего этого не знал, но среди читателей адресованной ему «Записки» наверняка были и те, кто уже читал «Философические письма», – Чаадаев же показывал их знакомым, да и слухи ходили[39]. Эти пассажи «Записки» Чаадаев адресует именно публике; он намекает на то, что, мол, вот она, повестка, даже Киреевский ее излагает вслед за мной. Неудивительно, что Иван Киреевский сильно рассердился.

Подобный ход, безусловно, является провокацией, но это провокация тонкая и не зловредная. Она в каком-то смысле положительна, в чем непохожа на большинство провокаций, ибо, в отличие от них, имеет целью не уничтожение или даже унижение визави; здесь задача иная – разбудить и пригласить к разговору, к размышлению. Поэтому, несмотря на неприятное (и даже болезненное) воздействие «телескоповского скандала» на него, Чаадаев, похоже, был удовлетворен тем, как все обернулось. Более того, создается впечатление, что Чаадаев специально выбрал наиболее подходящее время для частичного обнародования своих взглядов.

Против бешеного безумства

1 мая 1835 года Чаадаев пишет большое письмо Александру Тургеневу. Начав с обсуждения судьбы ранней редакции первого «Философического письма» (Тургенев намеревался напечатать его за границей)[40] и с сетований по поводу того, что «все умные женщины уезжают отсюда» (имеется в виду из Москвы), наш герой переходит к новостям русской культуры. Их несколько, и они раздражают Чаадаева. Прежде всего, пьеса Нестора Кукольника «Скопин-Шуский». Произведение огорчает автора письма своим идейным направлением – заглавный герой, «герой на западный лад», совершенно задвинут на второй план, а на первом бесчинствует думной дворянин Прокопий Ляпунов, «дикарь, варвар, своей варварской грузностью совершенно подавляющий Шуйского». Но самое ужасное другое: «Там есть места, исполненные дикой энергии и направленные против всего, идущего с Запада, против всякого рода цивилизации, а партер этому неистово хлопает! Вот, мой друг, до чего мы дошли». Вторая культурная новость – уже чисто журнальная. В «Библиотеке для чтения» появилась анонимная статья с нападками на немецкую философию. Чаадаев в гневе: «Крик бешеного безумца против немецкой философии. Обратите на это внимание; никогда еще литературное бесстыдство, никогда еще цинизм духа не заходили так далеко…». В 1835-м Чаадаев начинает чувствовать, что пустота, возникшая на месте предыдущего набора тем для обсуждения публикой, на месте исчезнувшей повестки, может быть заполнена вот этим: «В настоящую минуту у нас происходит какой-то странный процесс в умах. Вырабатывается какая-то национальность, которая, не имея возможности обосноваться ни на чем, так как для сего решительно отсутствует какой-либо материал, будет, понятно, если только удастся соорудить что-нибудь подобное, совершенно искусственным созданием. ‹…› …если это направление умов продолжится, мне придется проститься с моими прекрасными надеждами: можете судить, чувствую ли я себя ввиду этого счастливым. Мне, который любил в своей стране лишь ее будущее, что прикажете мне тогда делать с ней?»

Мне кажется, именно в этом письме, даже точнее – в последнем из процитированных пассажей – ключ к тому, почему все произошедшее с публикацией первого «Философического письма» случилось именно тогда, когда случилось. Пустоту в общественном мнении начинают заполнять анонимные «бешеные безумцы» и «шинельные» литераторы, вроде Кукольника. Заметим, на этом этапе Чаадаев еще не рассматривает славянофилов (собственно, еще и не появившихся как движение, как группа, объединенная общими взглядами) в качестве своих серьезных оппонентов. Можно не соглашаться, к примеру, со взглядами Ивана Киреевского, еще тогда вполне осторожными, но опасности они не представляют. Опасны дикие, невежественные проявления «вырабатывающейся национальности», которая насквозь цинична, пытается угодить власти и низким вкусам публики за счет нападок на Запад, на Европу. Самое ужасное заключается в том, что никакого «материала» для формирования подобной «национальности» (по сути, Чаадаев и говорит об общественно-политической и общественно-культурной «повестке») в помине нет, оттого «все это рухнет в бездну лжи и обмана». И, соответственно, лишит Россию будущего. А будущее – единственная вещь в отношении России, которую можно и стоит любить. Чаадаев должен встать на защиту будущего, предложив вместо лживой, циничной и пустой «национальности» свои идеи – укорененные в великой культуре, в развитой цивилизации, в христианском единстве. Для этого нужно сделать эти идеи достоянием публики, причем русской. Оттого письмо в Европе лучше не печатать, надо сделать это в России – добавим мы эту не высказанную в письме мысль.

Чуть раньше Чаадаев пишет о том же Вяземскому, но, учитывая менее близкие отношения с ним, нежели с Тургеневым, он дает себе труд довести свое рассуждение до конца – тем более что просит у адресата совета и помощи. Послание состоит из пяти абзацев. В первом Чаадаев представляет Вяземскому некоего господина Хлюстина, который едет в Петербург и хочет с ним познакомиться. Абзац заканчивается убийственно: «Однако оставим нашего молодого человека; я не сомневаюсь, что он вам будет интересен. Воспользуемся случаем и поговорим о другом». Вторая часть – рассказ о том, что Чаадаев – и это известно адресату – в «затворничестве» занят некими «исследованиями и трудами». Дальше следует краткая внешняя аннотация их, предваряемая очень важной фразой: «Целое представляет собою большую работу; и мне было бы досадно, если бы она оказалась безрезультатной». «Безрезультатность» в данном случае – выражение двусмысленное: «результатом» можно считать как публикацию «труда», так и – в более широком смысле – воздействие труда на общество.

Третий абзац начинается с самого главного: «Я достаточно легко опубликовал бы это сочинение за границей, но думаю, что для достижения необходимого результата определенные идеи должны исходить из нашей страны». Исключительно интересный поворот разговора: публикацией своего труда