Разговор в комнатах. Карамзин, Чаадаев, Герцен и начало современной России - Кирилл Рафаилович Кобрин

странной шизофрении этого монологиста – он никогда не врал. Ну то есть он мог сказать обер-полицмейстеру, что не знает никакого Панова, но это ведь неважно. Важно, что в вещах серьезных, настоящих он всегда говорил как думал. Даже когда Чаадаев сочиняет письмо Бенкендорфу от имени Киреевского или даже кропает не сообразное ничему обращение к «горемычному русскому народу», он излагает, причем точно, свои соображения и идеи. Эти идеи могут нам не нравиться – и многие из них действительно вряд ли могут вызвать что-то кроме холодного изумления, – но это его идеи, которые Чаадаев продумал, на которые он положил свою жизнь. Отчасти поэтому они и имели такое воздействие на русское общественное мнение – его герои редко отличались указанными качествами. В этом – и, кажется, только в этом – смысле Мандельштам прав. Алмаз.

Еще одно обстоятельство в связи с этим двумя фразами Чаадаева. «Отечество» можно «совратить» с «верного пути». «Общественное мнение» же можно «ввести в заблуждение». Любопытно, что Чаадаев разделяет эти понятия, что в те годы вовсе не было очевидным. Далее: слово «совратить» может ведь применяться – если убрать эротические оттенки – в отношении чего-то, что уверенно шествует по этому самому «верному пути». Получается, что до злосчастной Крымской войны путь России, державы, путь «правительства» был правильным, но затем кто-то его совратил. Кто? Вряд ли сам Николай I, ведь он был царем и до, и во время совращения, получается, его, в частности, тоже совратили. Вряд ли это и условный «Бенкендорф» (настоящий умер за 10 лет до того), то есть высший чиновник. Получается, что совращение пришло извне; откуда – на это указывает перечень инструментов совращения. Стихи и проза. Совратить может литература, а точнее – печатная литература, журналы, брошюры, в общем то, что и является одним из механизмов формирования и функционирования общественного мнения. Итак, совратитель назван.

Получается, что сначала Чаадаев – как актор общественного мнения – снимает с себя ответственность за совращение «правительства». После чего он снимает с себя ответственность за введение общественного мнения в заблуждение. Тут мы, конечно, наблюдаем один из всплесков чаадаевских гордыни и тщеславия – он действительно думает, что может изменить ход истории, введя в заблуждение общественное мнение, которое, в свою очередь, совратило «правительство» да и «отечество» в целом. С другой стороны, как уже говорилось выше, у Чаадаева были все основания для подобного тщеславия[37]. Но еще более интересно другое. Чаадаев рисует картину устройства и функционирования страны под названием Россия по состоянию на 1854 год. Картина эта сильно отличается как от тогдашних официальных представлений, так и от наших сегодняшних. Чаадаев считает именно «общественное мнение» источником движения и побудительным толчком к действиям «правительства». Само правительство не имеет ни взглядов, ни идей, ни долгоиграющих представлений, оно близоруко и полностью зависит от общественного мнения. Соответственно, тот, кто влияет на общественное мнение, тот, кто преподает ему правильные уроки или, наоборот, вводит в заблуждение, тот и определяет все. О том, что «правительство» лишь умеряет, цивилизует общественное мнение, что оно полагается на его глас, пусть несколько его трансформируя в практическом смысле, – об этом, как мы уже видели, Чаадаев писал в «Апологии сумасшедшего». Но теперь он пошел дальше – он утверждает, что кто-то может роковым образом повлиять на общественное мнение. Кто еще кроме него мог такое сказать?

Провокации и имитации

Но вернемся на 20 лет назад, в 1830-е, и переберем инструменты, с помощью которых Чаадаев совершил то, что совершил.

Главный из них, конечно, провокация. Чаадаев гениальный провокатор; его гибкий, изощренный, сильный ум способен проникнуть в мысли любой из сторон, он как бы может «думать за других», оттого спровоцировать реакцию несложно. В этом смысле интересна «Записка графу Бенкендорфу», сочиненная Чаадаевым около 1832 года. Текст написан в виде письма Ивана Киреевского Александру Бенкендорфу и представляет собой ответ на правительственные меры в отношении издаваемого Киреевским журнала «Европеец». В 1832 году вышло два номера журнала, третий был запрещен. Причина запрета, как часто бывает в России, трагикомическая. Царь Николай прочел в первом номере «Европейца» программную статью Киреевского «Девятнадцатый век» (или скорее ему донесли о ней) и рассвирепел. Сегодня очень сложно понять, отчего император набросился на совершенно невинное сочинение; впрочем, если хочешь найти крамолу, всегда ее найдешь. Но все-таки логика Николая была слишком параноидальной; даже Жуковский, воспитатель наследника престола, решил вступиться. И верно, выглядит все это очень и очень странно: «Его Величество изволил найти, что все статьи сии есть не что иное, как рассуждение о высшей политике, хотя в начале оный сочинитель и утверждает, что говорит не о политике, а о литературе, – но стоит обратить только внимание, чтобы видеть, что сочинитель, рассуждая будто бы о литературе, разумеет совсем иное; что под словом просвещение он понимает свободу, что деятельность разума означает у него революцию, а искусно отысканная середина не что иное, как конституция» (из письма А.Х. Бенкендорфа министру просвещения князю Карлу Андреевичу Ливену). Похоже на не очень смешной анекдот, довольно тупой, вроде известного советского о солдате, который видит во всем только одно – и известно, что одно, потому как он все время это видит. Можно предположить, что Николай I как был не очень умным солдафоном, так им и остался, однако все-таки стоит сказать пару слов в его защиту. Подданные Российской империи (не говоря уже о допетровской Московии) часто попадали в опалу или лишались жизни по еще более смехотворным поводам. Достаточно вспомнить, за что пострадал, к примеру, тот же самый Новиков: даже московский градоначальник князь Александр Александрович Прозоровский, заваливший Петербург доносами на Новикова, не ожидал, что издателя упекут в Шлиссельбургскую крепость на 15 (!) лет (слава Богу, другой самодур, Павел I, взойдя на престол, распорядился бедного Новикова освободить). Более поздние примеры – внезапная опала и ссылка Александром I своего карманного реформатора Сперанского, ссылка им же Пушкина (имевшая, надо сказать, хотя бы чуть больше оснований), а затем – серийная бессмысленная жестокость самого Николая, от чудовищной истории Полежаева до изуверского издевательства над петрашевцами. На таком фоне закрытие «Европейца» из-за того, что государю примерещилась «революция» при чтении словосочетания «деятельность разума», выглядит вполне милой, умеренно экзотической глупостью. Впрочем, отсутствие «разума» в «деятельности» российской власти в конце концов вызвало революцию, но только значительно позже.

Итак, Чаадаев как бы от лица Киреевского пишет объяснительную записку Бенкендорфу и распространяет ее среди знакомых в Москве. Шаг довольно странный, учитывая, что пострадать мог не только (и не столько) настоящий автор, сколько номинальный. Помимо всего прочего, Киреевский, один из основателей раннего славянофильства, думал совершенно по-другому, нежели