Призмы - Ашер Лод

Ослепший, умирающий старец с веселой горделивостью рассказал, как однажды в молодости, когда ему вздумалось покончить с собой, он долго пытался повеситься на своем халате. Хотя проще было выпрыгнуть из окна, но об этом и речи быть не могло.

— Почему? — удивились репортеры.

Восковое лицо Рубинштейна посуровело от такой непонятливости.

— Это испортило бы мне костюм, — сказал он довольно хмуро.

Репортеры его спросили, пожертвовал бы он ради музыки своими бесчисленными романами, если б жизнь поставила его перед таким выбором. Рубинштейн окончательно рассердился:

— Почему жизнь вам кажется такой жестокой?!.. Лет шесть назад его повели в только что открывшийся в Тель-Авиве Музей диаспоры. Увидев среди фотографий великих евреев и свой снимок, Рубинштейн снял шляпу и отвесил сложнейший поклон собственному портрету, отступая и приседая перед ним, как д'Артаньян перед "королем-солнце".

Тогда у него еще ходили ноги и даже колени сгибались. Вскоре он потерял способность самостоятельно передвигаться. Утратив возможность наезжать в Израиль без чужой помощи, он распорядился, чтобы его регулярно возили в Израиль. Наше телевидение увековечивало на пленку каждый его приезд, как и визиты Айзека Стерна и многих-многих знаменитых евреев, периодически демонстрирующих Израилю свою любовь и привязанность. Рубинштейн демонстрировал еще и свою шляпу, скроенную по моде пилсудской Польши, и пиджак от лучшего лондонского портного. Опираясь на руку компаньонки, он иногда останавливался, слегка пошатываясь, как старый канатоходец, внезапно почувствовавший под собой пропасть. Он с трудом говорил, но, превозмогая одышку, продолжал гнуть свое: жизнь прекрасна, твердил Артур Рубинштейн, надо только уметь пользоваться ее наслаждениями и от одних радостей переходить, по мере сокращения возможностей, на другие.

Как чудесно было смотреть на него и слушать его советы! Ведь так хочется верить, что жизнь может быть приятной и в девяносто лет; что таким счастливчиком в продолжение всей жизни можно быть и еврею; и что в таком бесконфликтном благополучии еврею можно прожить предлинную жизнь, даже в двадцатом веке.

Рубинштейн не изменил себе и не разочаровал нас и в своем последнем, женевском, интервью.

На столике рядом с креслом лежали два предмета — отлитые из золота кисти рук великого пианиста, — увидев которые я вспомнил, как Рубинштейн давал свой последний концерт в Иерусалиме в возрасте девяноста трех лет. Не исполнитель и не музыка, а вот эти его кисти — это прекраснейшее произведение природы — стали подлинными героями того концерта.

Все в таких же крахмальных манжетах, все на такой же белоснежной клавиатуре, но уже землистые, скрюченные подагрой, изуродованные вздутыми венами, они метались, как солдаты в последнем бою.

Зрелище этих рук столь же потрясало, сколь и противоречило всем мажорным сентенциям их обладателя, сидевшего за роялем с лицом, вздетым навстречу неведомому, с веками, вздрагивавшими, как у слепца.

На следующий день после концерта Рубинштейн снова откалывал свои экстравагантные фокусы и рассказывал свои сладкие сказки.

В Израиле Рубинштейна встречали, как в Париже, Нью-Йорке, Лондоне — обожанием и овациями. И в Израиле, как в Париже, Нью-Йорке, Лондоне, Рубинштейн играл самого себя — знаменитого человека и баловня судьбы.

Однако его настойчивые приезды свидетельствовали о том, что Иерусалим для него не был ни Парижем, ни Нью-Йорком, ни Лондоном. Что в Иерусалим его тянуло так же, как любого безвестного старого еврея-паломника. Подобно несметному числу других евреев, наезжающих в Израиль из Парижа, Нью-Йорка, Лондона, старик-паломник молчал — в любви к Израилю объяснялась всемирная знаменитость.

Когда пришло известие о кончине Артура Рубинштейна, наше телевидение сопроводило это сообщение одним документальным эпизодом, не показанным до сих пор.

В очередной свой приезд в Иерусалим Рубинштейн сидит в пустом концертном зале. Идет репетиция. Рубинштейна, конечно, снимают. И вот, покосившись предварительно на камеру, чтобы убедиться, что она запечатлит его патриотический жест для современников и потомков, он вдруг встает, просит оркестр сыграть "Хатикву" и садится снова. При первых аккордах гимна, Рубинштейн вскакивает, вытягивает руки по швам и выпячивает грудь, точно при подъеме флага.

Большой театр

Последние направления западного авангардизма упираются на сложную философско-эстетическую базу. Есть, например, окруженизм! Окруженист берет окружающие средства, вмешивается с их помощью в окружающую среду и создает из нее окружанс.

Извинимся, конечно, за терминологию, самодельную только потому, что Академия русского языка к окружансам не прикасается. По причинам, которых мы тоже касаться не будем, дабы не загреметь вместе с Академией по статье о протаскивании чужих влияний, пагубно отражающихся на незрелой творческой молодежи.

В самом деле, что будет, если молодежь узнает о ведущем американском окруженисте, который создал окружанс из снегов канадской тундры?Распылив краску с самолета, он покрасил снега в поганый цвет. Осквернив таким образом священную пядь канадской земли, он из тундры прилетел в Израиль и с аэродрома приехал в Тель-Хай на автоцистерне с краской в твердом намерении выкрасить и это историческое место.

Тем самым он поднял на ноги как общество охраны природы, так и управление заповедниками. Два этих учреждения, которые у нас только и несут знамя социалистического реализма, связали американцу руки, слава Богу, фигурально.

Получился международный инцидент. Тем более громкий, что иностранец прибыл в Тель-Хай не самозвано, а по приглашению лучших местных окруженистов. В Тель-Хае и его живописных окрестностях они раз в год открывают творческую мастерскую под открытым небом.

События в этой мастерской стоят того, чтобы их увековечили в большом документальном фильме. Фильм, снятый израильским телевидением, как раз и начинается с американца на фоне его безработной цистерны. Именитый гость грустно созерцает склон горы, уже было выбранный им для покраски, в то время как местные окруженисты не в пример ему вмешиваются в окружающую среду изо всех сил.

Вот наш главный мастер Менаше Кадишман, жирный и бородатый, словно фавн. Менашке, как ласково зовут его приближенные, красит стволы эвкалиптовой рощи в цвет соленой лососины.

В следующем кадре Кадишман объясняется с полицией, которая прибыла составлять на него протокол. Оказывается, в отличие от американца, наш мастер, равно заинтересованный в развитии международной эстетики и родной природы, запасся, кроме краски, еще и справкой о ее химическом составе. Согласно справке, цвет соленой лососины угнетает не только зрителя, но и жуков и гусениц, как разрешенный к употреблению ядохимикат.

Полиция берет под козырек и отбывает на другие окруженистские происшествия, а Менашке, аккуратно спрятав справку куда-то там под бороду и улыбаясь во весь рот, отправляется к группе школьников и ведет ее к стаду баранов.

Кадишман, надо вам знать, лауреат венецианского бьеннале. Несколько лет назад он, можно сказать, сорвал банк на этом знаменитом смотре международного авангардизма. Выкрасил стадо баранов в голубой цвет и поставил жюри перед свершившимся фактом. Теперь он предлагает школьникам повторить свой творческий эксперимент. Малярные щетки он приготовил сам, а блеющих мучеников от искусства ему пожертвовал соседний киббуц. Дети разбирают щетки и без затруднений приобщаются к искусству.

Мастерская под открытым небом, заметим, открыта не только для профессионалов, но и для всех желающих, съезжающихся в Тель-Хай со спальными • мешками, гитарами и полной готовностью дни и ночи напролет радоваться и веселиться. Уже благодаря одной этой готовности, желающие никогда не обманываются в ожиданиях. Так возникает "хеппенинг" — еще одно западное явление, не известное Академии русского языка: никем не организованное многотысячное действо вокруг какого-нибудь культурного мероприятия, в котором зрители принимают самое бурное участие по собственной инициативе. "Хеппенинг" в Тель-Хае развивается так же самопроизвольно и стихийно, как в Акко вокруг смотра любительского театра или в Иерусалиме и Тель-Авиве вокруг художественных фестивалей, или в Димоне вокруг Дня ивритской песни, или в Эйлате вокруг Ночи международного джаза. Все эти импровизированные слеты по своим масштабам уступают, может быть, только столпотворению на ежегодном бесплатном концерте Израильского симфонического оркестра. Этот концерт в парке на севере Тель-Авива собирает до двухсот тысяч человек. В несколько раз больше числа любителей классической музыки во всем Израиле.

Как же участвуют в концерте те, кто классическую музыку терпеть не может? В общем-то самым простым, но для некоторых и самым трудным способом. Они слушают. Если до концерта и после него в парке царит невероятный бедлам, то во время концерта воцаряется еще более невероятная тишина.