Журнал Виктора Франкенштейна - Питер Акройд

Мне посчастливилось наткнуться на сокровище под названием «Робинзон Крузо». Поначалу слова виделись мне через пелену: хоть и знакомые мне все до единого, написаны они были на некоем языке, мне непонятном. Но и тут, подобно тому, как было прежде со звуками и речью, я почувствовал, что вокруг меня складывается мир; власть слов будто подымалась кверху из глубин моего собственного «я», и потому в момент, когда я начал узнавать фразы и предложения, я узнал самого себя. Я проговорил слова вслух — казалось, одно следовало за другим в полной гармонии; одно будто дополняло другое, а все вместе они сливались в прекрасную музыку смысла. Полагаю, в предыдущей своей ипостаси я горячо увлекался чтением, иначе не взялся бы столь рьяно за изучение страниц, что были предо мною. Приключения человека, выброшенного кораблекрушением на необитаемый остров, до того меня увлекли, что я не заметил ни захода солнца, ни появления луны. Я читал, словно от этого зависела моя жизнь. Для меня это и было жизнью: войти в состояние другого, едва пробудившимися глазами взглянуть на незнакомый пейзаж — то был род блаженства. Я вновь принялся нараспев произносить слова из книги и обнаружил, что в голосе моем сложилась некая мелодия. Слова питали меня. Я говорил вам, что разум — сила творческая; в невинности своей я полагал, что смогу инстинктивно выучиться изъявлению человеческой страсти. Будь я естественным человеком, я бы, верно, обладал натурою благожелательной.

Из тех замечаний, которыми работник и его дочь обменивались меж собою во время своих трудов, я узнал, что мать девушки умерла от болотной лихорадки — обычного в этих местах недуга — и что похоронена она на небольшом погосте в двух милях отсюда, за равнинами — так они называли поля. Чтобы сводить концы с концами, работать им приходилось много, но я научился им помогать. Среди ночи я копал им репу и другие корнеплоды и относил их в сарай, откуда некогда брал еду. К тому же, используя свою огромную силу, я приносил им дрова и сухие бревна — их я складывал на задах садика. Дары эти приводили хозяев в изумление. Я слышал, как отец славил обитавших по соседству «добрых духов» и «эльфов», предполагая, что это результат их щедрости.

Девушка, разумеется, надлежащего образования получить не могла, но отец старался прививать ей основы знаний. По вечерам он, должно быть, занимался с нею чтением и письмом, ибо наутро она своим ясным голосом декламировала ему выученные отрывки. По сути, благодаря ей я впервые узнал, что поэзия способна давать утешение беспокойному духу и возвышать разум, вызывая мысли о вечности:

…Блаженным состояньем, при которомВсе тяготы, все тайны и загадки,Все горькое, томительное бремяВсего непознаваемого мираОблегчено покоем безмятежным… [23]

Сознаюсь, более я не помню. Отец, бывало, наставлял ее по части истории родных мест, рассказывая обо всех великих событиях, прокатившихся над этим речным краем, не нарушив его покоя. Так узнал я о давних битвах, о гибели древних цивилизаций, о римлянах, саксах и нормандцах, плававших по великой реке. Разделял я и восхищение девушки пред историями о сотворении мира, об Адаме и Еве, об ангеле с огненным мечом. Отец ее, согласно своим понятиям, читал ей главы из Библии, чтобы она в полной мере познакомилась с книгою, которую он называл священной, не имеющей себе равных во всем мире. Признаюсь, и сам я, услыхав первые предложения, которые он ей прочел, испытал благоговение столь же сильное и с нетерпением ожидал завтрашнего урока.

Думаю, я был бы счастлив, проживи так всю жизнь. По ночам я бродил по равнинам вблизи устья, подпевая ветру и приобщаясь тайн земли. Я ложился наземь и шептал слова, которые выучил, познал. Я был свободен, как солнце, и, как солнце, одинок. Дом мой был там, где подымался прилив и колыхались волны, там, где обитали приятели мои по ночным блужданиям — совы и лисы. Есть удовольствие в полях, пустынных, лишенных тропинок; есть упоение в одиноком бреге. Я сидел, не шевелясь, и наблюдал за небесами, что обращаются у меня над головой, и размышлял, не от них ли я произошел. Или же я беру начало от неспешных вод речных? Или от милостивой земли, вскормившей все в мире растения и цветы? Когда при первых лучах света предо мною возникал дикий голубь, я делался частью его существа и принимался клевать землю; когда над головою моей пролетала чайка, я принимал ее взмывающую форму; когда я наблюдал за выдрою на берегу, то чувствовал гладкость ее тела. Во всем сущем чувствовал я силу единой жизни — той, которую разделял и я, которая зиждилась на энергии и радости.

Возможно, я и дальше оставался бы в этом блаженном состоянии, не откройся мне мое истинное «я». Вы, я вижу, отворачиваетесь? Я не помнил, чем я некогда был, но все же мое инстинктивное понимание слов и речи уверили меня в том, что я существовал и прежде в некоей отличной от нынешней форме. Затем мне вспомнились бумаги, которые я взял с вашего стола и как попало рассовал по вместительным карманам вашего плаща. Поначалу проку мне в них не было. Но теперь, обнаруживши в себе дар понимания, я сумел взглянуть на них другими глазами. Вам и без меня известно о том, что я нашел ваш журнал, где описывались недели, предшествовавшие моему созданию, и гнусные обстоятельства, при которых меня отыскали и доставили к вам. Вот они — доказательство дела ваших рук. Вы спасли меня, не знающего, что я умер, от пустоты смерти; вы изъяли меня из могилы и заново вывели на свет и воздух, и тогда во мне возникли новые источники мыслей и чувств. Вы полагаете, я вам благодарен? Теперь мне известно, что я был молодым человеком, которого выбрала себе в жертвы чахотка; помнится, вы упоминаете о том, что я был студентом медицины в лондонской больнице. У меня была сестра, — не так ли? — которая заботилась обо мне, пока я не умер. О, если бы только смерть моя продолжалась вечно! Ибо вскоре я узнал, что жить заново значит вызывать страх в каждом встречном. Мой обновленный вид подобен обезображенному человеческому и от этого еще более отвратителен. Вскоре узнал я и то, что мой удел — прятаться и скрывать лицо от взглядов всего живого, вздрагивать, услышав человеческие шаги, и отыскивать темный, тихий угол. Как по-вашему, кто преподал мне эти уроки?

Преподаны они мне были самым жесточайшим образом, повергнувшим меня в стыд. Я до того привык к голосам отца с дочерью, что едва ли не считал себя частью их небольшого общества. Мне отчетливо представлялось то время, когда я буду ими принят, а возможно, и приглашен в их дом в качестве друга и гостя. И вот однажды утром я услыхал, как отец рассуждает о влиянии луны на приливы, вспоминая, как несколькими годами раньше прилив поднялся до того высоко, что полностью затопил окрестные поля.

«О, луна — великая чаровница», — произнес я вслух.

Я не отдавал себе полного отчета в том, что заговорил открыто. Слова мои были встречены молчанием.

«Кто там? — крикнул отец; в голосе его звучало нечто похожее на страх. — Выходи!»

«Голос у него любезный, — сказала дочь. — Выходите, сэр».

«Боюсь, — ответил я, — что личность моя может оказаться вам неприятна».

«Незнакомых мы видим редко, — сказала она. — Но мы не из пугливых».

Я услыхал, как она подошла ближе к сараю, и инстинктивно забился в угол. Потом я увидал ее очертания на фоне отверстия.

Глазам ее понадобилось мгновение, чтобы привыкнуть ко мраку; и все-таки она меня увидела. Подобного выражения ужаса и страха мне не доводилось наблюдать ни на чьем лице никогда. Издавши невнятный звук, она упала на пол сарая. Отец окликнул ее по имени — звали ее Джейн — и бросился к ней. Он тотчас же заметил меня.

«Господи помилуй! Что это такое?!»

Выражения смятения и ужаса на лице его мне никогда не забыть.

Он поднял дочь на руки и стремглав кинулся в поля — страх придал ему силы. Они бежали от меня, словно гнушаясь мною. Я, считавший себя достойным человеческого общества, был для них существом жутким, кошмарным. Подошедши к месту, где она упала, я с силою топнул оземь; вслед за тем я упал на колени и замолотил по земле кулаками. Возможно, я завыл или закричал; не помню. Но в мыслях моих были ярость и отмщение — я жаждал отомстить отцу с дочерью, роду человеческому и вам, моему создателю!

Не знаю, долго ли я пребывал в этом состоянии полнейшего отчаяния. Я понял тогда, что уповать на человеческое сочувствие мне не придется никогда, хоть я и не причинил вреда ни одному созданию на земле, даже самому крохотному. Разве нанес я кому обиду? Так я сидел, покинутый всеми, пока меня не поднял шум лошадей и голосов. Слух у меня сверхъестественно тонкий — вам это наверняка известно, — они были еще далеко, однако шум становился все ближе.

Когда они приблизились, я почувствовал, что лошади беспокоятся, и бежал из сарая, будто совершивший некое огромное, чудовищное преступление. Дабы они не увидали меня с дороги, я пустился в бегство по угодьям, лежавшим за домом, и спрятался в русле пересохшего ручейка. В тот момент я презирал все живое — все мертвое. Дрожа, оставался я сидеть в своем укрытии. Я мог бы выйти всем им, людям и лошадям, навстречу, но не в состоянии был еще раз лицезреть выражение ужаса, что вызывал у других. Они приблизились к дому — ввосьмером, трое с мушкетами; среди них был и сам хозяин. Он указал на сарай, где прятался я. Один из них прокричал что-то — предупреждение ли, угрозу ли, — и они с взведенными ружьями очень медленно подошли к постройке. Меня там, разумеется, обнаружить им не удалось. Тогда они повернули назад и направились к дому; окружили его, и хозяин вошел внутрь, но через несколько секунд появился снова. Видно было, как они спорят меж собою. Через пару минут, разбившись по двое, они двинулись осматривать местность вокруг. Я опустился на дно сухого русла, чтобы не возвышаться над уровнем плоского ландшафта. Двое из них оказались совсем вблизи меня. Я услыхал, как они говорят. Один из них воскликнул что-то касательно «диавола» или «монстра». Упоминались древние местные легенды и присутствие некоего существа, называемого ими Молдуорком. Однако познания их, очевидно, были слабы и неточны. Они миновали мое укрытие и вновь соединились с остальными подле дома. Посовещавшись меж собою, все они отправились прочь.