Журнал Виктора Франкенштейна - Питер Акройд

— И тогда Дэниела могут оправдать?

— Тогда появятся основания начать защиту. Есть ли у вас какие-либо сомнения относительно невиновности вашего друга?

— Нет. Ни единого.

— Отчего вы так уверены?

На секунду я замешкался с ответом.

— Я прекрасно знаю его. Насилие совершенно чуждо его натуре. В особенности когда речь идет о его любимой сестре.

— Но ведь люди, мистер Франкенштейн, не всегда то, чем кажутся. Они таят в себе секреты. Действуют под покровом темноты.

— Дэниел не таков.

— Прекрасно. Сегодня днем я нанесу визит в полицейский участок и ознакомлюсь с уликами по его делу. Прошу вас не пытаться увидеться с заключенным. Вам нельзя быть замешанным в это дело. Вашим посредником буду я. Власти достаточно хорошо меня знают. Пока же я предложил бы вам уехать из Лондона куда-нибудь на свежий воздух. На нас надвигаются туманы.

— Но Дэниел…

— До суда сделать ничего нельзя. Оставьте мне адрес, по которому я смогу вас найти.

Происшествия того дня и встреча с Дэниелом в темнице напрочь лишили меня сил. Я возвратился на Джермин-стрит, где Фред приготовил мне блюдо из яиц и масла.

— Что, видали вы диавола в облике человечьем? — спросил он меня.

— Что?! Что ты несешь? — Я, верно, посмотрел на него весьма свирепо, ибо взгляд мой заставил его отпрянуть.

— Я про брата, сэр.

— Про брата? — Я секунду помедлил, чтобы собраться с мыслями. — Да, я его видел. Он не дьявол. Он так же невиновен в этом преступлении, как и ты, Фред. — На этом я, свесивши голову, заплакал.

Фред пришел в беспокойство и запрыгал с ноги на ногу.

— Еще масла не желаете, сэр?

Он выбежал из комнаты и возвратился с носовым платком, который с деликатностью положил у моего кресла. Я плакал по себе, плакал по Дэниелу, плакал по Гарриет — то была целая буря слез, омраченная еще и тем, что никакого выхода из положения не предвиделось. Мистер Гарнетт посоветовал мне уехать из Лондона, и я на миг подумал было, не отправиться ли мне в Марлоу, к Биши, но по кратком размышлении отказался от этого плана. Я по-прежнему желал встретиться с существом. Если не удастся унять его или же уговорить скрыться в каком-либо уединенном месте, то мне придется тем или же иным образом прервать созданную мною жизнь. Другого пути не было. Мои электрические приборы в мастерской он разломал; однако неужели не найдется способа использовать энергию батарей, чтобы уничтожить его?

В нетерпении узнать новости о Дэниеле, на следующий день я снова отправился в Бартоломью-клоус, где мистер Гарнетт приветствовал меня с мрачным выражением лица.

— Надежды весьма мало, — сказал он. — Свидетельства очень сильны. Похоже, ваш друг — этот самый мистер Уэстбрук — готов сознаться в преступлении.

— Разве возможно ему сознаться в том, чего не совершал?

— Когда его задержали у Серпентайна, он был не в себе и говорил едва связно.

— Его грубо разбудили ото сна.

— Он бормотал о том, что с сестрой его произошло нечто ужасное.

— Предчувствие. Видение.

— Закону, мистер Франкенштейн, не пристало полагаться на видения. — Он подошел к окну и снова взглянул на двор церкви Святого Варфоломея. — Вы все-таки решили не уезжать из Лондона?

— Мне необходимо остаться на несколько дней.

— Понимаю. Похороны миссис Шелли состоятся в пятницу. Хотите ли вы, чтобы я вас сопровождал?

— Нет. Вы очень любезны. Но я пойду с Биши.

— Церковь Святого Варнавы. В Уайтчепеле. — Он записал на карточке место и время. — Не сочтите за труд передать от меня поклон мистеру Шелли.

Возвратившись на Джермин-стрит, я тут же призвал Фреда и велел ему отправиться в Марлоу способом как можно более скорым.

— Если потребуется, смени лошадей, — сказал я ему. — Лети как ветер. Возьми с собой эту записку. — Я нацарапал послание, в котором умолял Биши покинуть его уединение и приехать на похороны Гарриет. — Лети как ветер, — повторил я, вкладывая записку ему в руку.

— Одна нога здесь, другая там, — сказал он.

— Найти мистера Шелли будет нетрудно.

— Странный он тип, вот что я вам скажу. Одет в синем. Галстук развязан.

Я с нетерпением ожидал их возвращения. Мистер Гарнетт знал толк в предсказаниях: туманы действительно пришли тем же днем, вскоре после полудня, и из окна ничего было не видать, одни лишь серо-зеленые испарения, колыхавшиеся на прерывистом ветру. Фигуры на улице я различал лишь смутно — темные силуэты на фоне движущихся миазмов, и только. Случалось, внимание мое приковывала к себе фигура выше ростом или быстрее других. Что, если это существо ходит взад и вперед у моей двери? Пребывая в беспокойном состоянии рассудка, я едва ли не жаждал столкновения — я был полон решимости в своем намерении укротить его.

Пополудни следующего дня я услышал на лестнице шаги Фреда. Он вошел в комнату один.

— Где мистер Шелли?

— Он шлет свои сожаления, сэр. Сколько он слез пролил!

С этими словами Фред протянул мне письмо, на котором характерной рукой Биши — почерком крупным, разбегающимся — надписано было мое имя. Он просит прощения за то, что остался в Марлоу, в чем виновато его жалкое, ослабленное состояние; у него нет сил на то, чтобы прийти на похороны Гарриет, могущие лишь увеличить испытываемую им печаль, добавив к ней новое бремя горестей. Как бы горько ни упрекал он себя за свою немощь, он понимает, что подобного удара ему не перенести.

Я все еще не способен осмыслить смерть Гарриет, а потому видеть, как ее опускают в землю церковного двора, слушать глупости священника — все это принизит в моих глазах значимость потери.

Далее он сообщал мне, что Годвин с дочерью, дабы находиться поближе к нему, поселились в Марлоу.

Я уже рассказывал о мистере Годвине, социальном философе. Он великий толкователь прогресса, и общество его приносит мне немалое утешение. Его сопровождает дочь Мэри, матерью которой приходилась досточтимая Мэри Уоллстонкрафт. По словам мистера Годвина, пылом и интеллектом она не уступает своей матери. Вполне готов в это поверить. Прошу Вас, поцелуйте за меня сестер Уэстбрук. Я буду писать к ним с первою же почтой.

Краткость этого письма меня удивила, как и нежелание Биши присутствовать на похоронах, однако и то и другое я приписал его непомерному горю.

В ту пятницу утром я пришел на похороны в маленькую церковь Святого Варнавы, прямо за главной улицей Уайтчепела. Сестры Гарриет побелели от горя. Эмили несла Ианте; младенец за всю церемонию не издал ни звука. Некогда Эмили вызывала во мне нежные чувства, но с тех пор эти слабые душевные волнения давно успели меня покинуть. Отец их был с виду крепче и, не побоюсь утверждать, бодрее, чем при последней нашей с ним встрече. Мы вышли в церковный дворик; валил густой снег. Открытую могилу, когда гроб бедняжки Гарриет предавали земле, уже окаймляла белая бахрома. Стоило гробу опуститься на ровную землю, как из купы деревьев позади нас неожиданно донесся шелест, словно кто-то забился в ветвях. Я убежден, что все мы в тот момент испытали внезапный ужас: я усмотрел в этом присутствие существа, для остальных же то был предмет некоего неведомого страха.

— Лиса, — громким голосом произнес мистер Уэстбрук. — Эти лисята всю растительность губят.

Когда все было кончено, ко мне подошла Эмили, по-прежнему держа на руках Ианте.

— Суд над Дэниелом назначен на утро понедельника, — сказала она. — Вы придете?

— Разумеется.

— Есть ли надежда?

— Не стану притворяться перед вами, Эмили, будто я питаю какую-либо надежду.

— Я так и думала. Но вы будете там? — Я еще раз пообещал прийти. — Мистер Шелли писал к нам об Ианте.

— Он говорил мне об этом.

— Его горячее желание таково, чтобы мы продолжали быть ее опекунами. Того же хотим и мы сами.

— Лучше о ней никто не позаботится.

— Мы воспитаем ее так, чтобы почитала отца и преклонялась пред памятью матери.

Устремленность Эмили вновь, как и при первой нашей встрече, поразила меня.

Утром того понедельника я пошел в суд, находившийся в Олд-Бейли; заседательная палата, где должно было происходить слушание, показалась мне более похожей на картонный театр марионеток, нежели на место, где вершится правосудие. Судья разодет был в пурпур и белое, к носу же он прижимал льняной платок, дабы отогнать привязчивый запах гниения — тюрьма кишела болезнями. Присяжные сидели на поставленных в два ряда скамьях по левую руку от членов суда; то были, разумеется, лондонские домовладельцы, обладавшие сполна кичливостью и самодовольством, что присущи этому племени. В основном помещении суда собралась большая толпа, составляли которую лавочники и подмастерья, бродячие мальчишки и исполнители баллад — все, у кого в тот день не было других развлечений или занятий. Были там и репортеры, газетные писаки, являющие собой источник непрекращающихся толчеи и шума. Все это было весьма похоже на жизнь лондонской улицы. По правую руку от суда стояла небольшая деревянная трибуна для свидетелей — туда, к великому любопытству зрителей, ввели Дэниела. Запястья его были скованы кандалами, одет он был в то же платье, что я видел на нем в кларкенуэллской темнице. Наконец судья призвал всех присутствующих к тишине, и судебный клерк речитативом проговорил молитву Божественному Судии, под хранящим взором которого, надо полагать, и должно было происходить все это действо. Дэниел молиться не стал, но все так же спокойно стоял, опустивши глаза на свои руки в оковах. Затем один из сидевших за столом судебных поверенных, тот, что занимал следующее после судьи место, принялся зачитывать обвинения — напыщенным тоном, в полный голос. Дэниел стоял едва ли не навытяжку, не шевелясь, насколько возможно было видеть; он ловил каждое слово, словно речь шла о чужом преступлении. Когда поверенный закончил читать свой перечень, Дэниел оглядел суд с выражением нетерпения на лице.