Ряженые. Сказание о вождях - Григорий Свирский

И добился адвокат, вернуло, несмотря на публичный протест военного министра: «Мы не можем обеспечить всех противогазами, нет денег, а хотят платить за что?!»

Вернуло особым правительственным решением, правда, лишь часть украденного, и, к тому же, специально указали, чтоб не более пятидесяти тысяч на семью, что было воспринято олим как вторичное ограбление.

Но до этого «праздника» было еще далеко, да и не верили, что он когда-либо наступит…

Задел адвокат рану новоселов. Отныне тема государственного воровства заполонила вечерний досуг Марийки и ее подруг полностью. Вытеснила все остальные…

В конце-концов, Юру это начало раздражать. «Странные у тебя подружки, сердился он. — У них вроде питы на мозгах… Запихивают этот любимый тобой израильский хлебец куда-то под лоб, и так и живут, чтоб ничего, кроме переливания из пустого в порожнее, не отвлекало…

— Так мерзавцы же у власти в Израиле! Ворюги или ворюг покрывающие…

— А в России?

Марийка замялась.

— Ну, там из веку так…

— А в америках-канадах… читаешь газеты?

— Там все же, наверное, не такие оголтелые… На западе для бесстыжей наглости, говорят, нет особого слова. А в Израиле пожалуйста. Хуцпа!

— Мари, еще Горький сказал, каждая нация имеет право иметь своих мерзавцев…

— Так избранный же народ. Могли бы свою «хуцпу» эту дустом вывести. Или пороть прилюдно, как чеченцы своих порют…

— Молодец! Переходи в ислам. Будешь пороть… по приговору суда шариата…

Он перестал донимать Марийку лишь когда она сказала ему, что беременна.

— Все, Марийка! Ни на что не обращай внимания! — воскликнул он. — А то родишь такую же нервную худобу, как муж…

Вечером у Ахавы поднялась температура. Дали ей обычную микстурку, заснула девочка. Ночью проснулась, закричала тоненько, отчаянно. Померили температуру — сорок и пять десятых, малютка начала хрипеть, губы посинели. Марийка плакала. Бабушка заламывала руки. На чем везти в больницу? Ксения прикатит из своего Тель-Авива часа через два, не раньше… Что делать? Попросить машину у Сулико? Даст, несомненно. Но будить старика? В три часа ночи… Делать нечего, позвонил. Старик, сняв трубку, долго кашлял и хрипел, наконец, спросил, что за пожар? Ответил кратко: «Зайди за ключом от машины и — дуй!»

Когда Юра постучал к нему, открыла Нателла. За ней показался и Сулико в теплых, на меху, шлепанцах. Спросил хрипло, рулил ли Юра когда-нибудь по «серпантину» Эль Фрата ночью… Никогда?

— Це! це! це! Сорвешься в пропасть, убьешь и себя и семью. Придется мне ехать…

И поехал. И несся по серпантину, как безумный. Юра, державший на руках Ахаву, смотрел на худую сутулую спину Сулико, чуть колыхавшуюся впереди него, в отраженном свете собственных фар машины, темным силуэтом, и чувствовал на своих глазах слезы. Он любил этого старика…

Все ядовитые или бранные слова в его адрес, вырвавшиеся у Юры ранее, уносил холодный ветер, свиставший в приоткрытых окнах «Мерседеса». Он любил этого старика!

Вечером Юре позвонил Давид. Спросил, что за паника была ночью? Детского врача матери вызывали на консилиум…

— … Утром невыспавшийся эскулап назвал меня не Давидом, а Довом. Оказалось, правоверный старик вовсе не обознался. Он просто меня подталкивает на что-то: в историческом аспекте «Дов» — это аббревиатура слов «подавление изменников»… Юра, что творится в Эль Фрате? По моему, фанатики рехнулись. Читают Тору по новой…

И как в воду глядел настороженный прозорливый Давид…

Полгода прошло после Юриной командировки в Москву, не более, засвистали первые осенние ветры, — израильские газеты, почти ежедневно и под огромными заголовками, принялись воспроизводить, во всех жанрах, гневный окрик из-за океана: «не отступать с «территорий»! Ни шагу назад! Израиль не смеет покинуть святые могилы еврейских патриархов в Иудее и Самарии, землях исконно еврейских» — воззвал из Нового Света Совет Американских раввинов-ортодоксов.

У Юры вырвалось:

— Заокеанский «синедрион» повторяет слова моих автобусных французов-супер-патриотов, на мудрость, кстати, и не претендовавших.

— Так ведь и те туристы, и эти туристы! — заключила Марийка. — Туристам своей крови не проливать…

Ицхак Рабин на другой день ответил «синедриону» неприкрытой издевкой:

— Аятоллы!

«Аятолл» тут же поддержали Главные Раввины его собственных городов («Протест ста раввинов», опубликованный во всех израильских газетах и подливший масла в огонь).

Им Рабин и отвечать не стал.

Подняли голову и загнанные ранее в подполье открытые враги Рабина и Переса. Первой объявилась партия» КАХ» — под именем «Кахане хай!» («Кахане жив!»). Ее боевики открыто, у Стены Плача, давали воинственные интервью телевиденью Израиля в праздничных, по сему случаю, кипах; с золотыми вензелями, как на козырьках капитанов дальнего плавания.

«Проклюнулись» и неслыханные со времен библейских времен «Сикарии» вероломные кинжальщики. Клуб разгневанных «Зо арцейну» (ЭТО НАША СТРАНА). Неслыханная ранее «Эяль» — повстанцы, которая, при позднейшем расследовании, оказалось «подставкой» Шабака — израильской контрразведки.

Ицхак Рабин всерьез их не принимал: «Собаки лают — караван идет…». «Не замечал» и театрализованных «шоу» правых: каждую пятницу, когда он вместе со своей женой Леей возвращался с работы, его встречала у дома толпа, яростно декламировавшая, точно из трагедий Шекспира: Рабин, молись! Терпение исчерпано…». Полицейские у дома Премьера относились к этому, как к очередному спектаклю. Следили лишь за тем, чтобы хорошо известные им крикуны не мешали Премьеру спокойно проследовать от машины к дверям дома.

Не обеспокоило все это Премьер-Министра. И то сказать, кто — со времен социалиста-ленинца Бен-Гуриона — считался с «оппозиционными кликушами»? «Поселенцы» из надежды страны превратились в обузу и помеху — пусть неудачник плачет…

Юра не думал, что развязка будет кровавой; но чувствовал, добром это не кончится. Шушане, сообщившей, что она собирается на новую «вылазку» к канцелярии самого, заметил неодобрительно: «Уговаривали меня «не мальчишничать», а сами…»

С утра машинальным жестом оторвал листик перекидного календаря, бросил на него взгляд: «4 октября 1995»… На улице прогудел автомобильный рожок, Юра выглянул в окно. Подкатил микроавтобус, привозивший, с недавнего времени, в Эль Фрат продуктовые заказы и, заодно, свежие газеты. Юра натянул рубашку и выскочил за газетами. Показался из своего дома и Сулико в ковбойской шляпе, катя тележку для покупок. Оба сразу, и Юра, и Сулико, развернули газеты. Юра — «Новости недели» на русском, Сулико — «Едиот Ахронот» на иврите. Обе газеты, под крупными заголовками, сообщали, что новый отход ЦАХАЛА (израильской армии) из Иудеи и Самарии начнется в ближайшие дни…

Сулико поднял сузившиеся глаза на Юру и, скорее, не сказал, а выдохнул:

— И никто его не убьет?!

Юра потерял дар речи.

«Ряженый?!» — мелькнуло испуганно, с горечью. Закрыл глаза, переступил с ноги на ногу, пытаясь отогнать ранящую догадку: он по-прежнему любил старика, и примириться с этой мыслью было слишком больно.

Сулико увидел, от запалых щек Юры отлила кровь, он шагнул к нему и произнес с убеждением и ненавистью:

— Ицхак Рабин — РОДЕФ!.. Кровомститель! Ты что молчишь? Опять не согласен?.. Отойдем в сторонку. Не будь сосунком-ребенком. Ицхак не еврей… По Торе. Человек, который гонится с ножом за евреем, чтобы убить его родеф… Разве не помнишь? — Закрыл глаза, пробормотал: — «Если будет человек врагом ближнему своему, и подстережет его, и набросится на него… то не жалей его, искорени же в Израиле вину за кровь невинного, и будет тебе хорошо…» Сомневаешься? Проверь, книга 5-ая — «Дварим-Шофтим», глава 19-я, стихи 11–13… Рабин гонится за нами, поселенцами, второй год подряд… Спорить с ним? Споры-разговоры кончились. Когда выгоняют из домов, это уж не словеса, это война… Горе евреям, коль никто не убьет родефа.

Юра начал приходить в себя.

«Господи Боже мой! Чем он тогда лучше «дати» Ритмана? Ритман, обыкновенный прохиндей, уголовник, покушается на карман брата-еврея. А Сулико — на жизнь. Жизнь самою… Чего же тогда Сулико так разъярился на прохиндея?! Никаких тысяч не жалел, чтобы стереть его с лица земли?!. Угадал в нем самого себя?! Свое навязчивое прошлое, от которого бежит?! Свое подобие?! Ох, так бывает…

— Сулико, — наконец, проговорил Юра, — в таком страшном деле… я бы к своему раввину…

— Я советовался с раввином. С самым-самым ученым! И он подтвердил: родефа нужно остановить!

— Сулико, дорогой, с каким раввином вы советовались?

— Да с твоим. С Биомином, которого вы, насмешники, прозвали «Бешеным янки»…

После работы Юра отправился к главе ешивы. Американская ешива «Сион», где он возглавлял теперь группу компьютерщиков-программистов, стала головной, «международной», расширилась. Открыли новое здание, стилизованное под стены тысячелетней давности и выходившее прямо на «Котель» — Стену Плача. Главный раввин ешивы, профессор-рав Бенджамин, располагался в своем новом кабиненте, огромное окно которого, естественно, тоже выходило на «Котель». Он и ранее был не тощ, а ныне так сильно раздобрел, что носил уж не рубашки, а нечто напоминавшее помесь «толстовки» и сарафана. Модная, как бы в цветных каплях, точно обрызганная малярной кистью «толстовка» топорщилась на животе. Просто не «Бешеный янки», а роженица… Встала роженица навстречу посетителю, пожала его руку своей лапищей так, что Юра присел.