Самый длинный месяц - Олег Игнатьев

«Боль малость отпустила, и он повеселел», — подумал он о себе, как думают о постороннем, и двинулся по стеночке в палату. Теперь согреться и уснуть. В постель, под одеяло… А завтра на работу, маляром.

«Не штукатуры мы, не плотники…» — замычал себе под нос и сделал шаг к кровати. Его снова повело, шатнуло вбок. «Не пьян, а качается, — снова, как о постороннем, подумалось ему, — а в грудь толкало, точно твердый ветер: сердце, — он вяло присел в изножие кровати, повалился на постель. — Пускай стучит».

Сознание хотело забытья, а в голове звенело, бухало, кружилось. Вот так же у него звенело в голове, когда он бежал с младшим сынишкой в ближайшую больничку, убито чувствуя ладонью худенькую шейку сына. Господи, такая кроха и упал с качелей! С самой верхотуры. Все лицо размозжено, и счастье, что больничка рядом: два квартала, за углом. Климов подскуливал от страха за себя и за жену, не зная, что они с собой сделают, если случится с сыном то страшное, непоправимое, которое бывает лишь у других. Он видел, как его зашедшемуся в крике мальчугану больно, и не мог взять на себя сыновью боль. Его родительская сущность не умела перевоплощаться, и он ненавидел себя. В детстве он сам пробивал голову — упал на вентиль газовой печки — но издалека не чувствовал даже той своей боли. Мать ушла с подругами в кино, отец был на дежурстве, а он куковал дома. Как назло, в их флигеле перегорели пробки, и ему, усевшемуся на диванный валик, откуда было интереснее смотреть в окно, покрытое морозным инеем, светил лишь фосфорический орел да кружевной узор на стеклах от луны. Как уж это вышло, он сейчас не помнит, но диванный валик сыграл под ним «чижа», и, падая навзничь, Климов зацепил коробку с ворохом подсолнечной лузги, которой мать подтапливала печь. Заодно он сдернул легкое, висевшее на металлической дуге кровати креп-жоржетовое платье, и никак не мог стянуть его с гудящей от ушиба головы. Он ощупывал его в кромешной тьме: уж не порвал ли? — а оно выскальзывало из его рук. Тепло-липкое текло между лопаток, склеивало пальцы. Климов почувствовал тошнотный запах крови и панически сообразил, что он пробил затылок и, наверное, умрет. И закричал. Он выбежал во двор, угласто суженный верандами и мрачными каморками, и крик его повис в морозном воздухе. Он верил людям и надеялся на выручку. И в эту ночь, в тот поздний смертно- одинокий миг поверил в чудо: от ворот к нему бежала мать…

Климова трепал озноб, и он не мог избавиться от ощущения паутины на лице. Перебравшись к изголовью, он прижал подушку к животу и попытался согреться. До утра оставалось немного, разбирать постель казалось лишним. Язык кисло пощипывало, как будто он раздавил во рту муравья или лизнул электрод батарейки. Страх перед сумасшествием и отпускал его, и обезволивал, как обезволивают и гнетут нездешним светом потрескавшиеся холсты великих мастеров, такие же доступно-безучастные к людскому суемудрию, как и потрескавшиеся русла выпитых полынной жаждой рек. Так свистит в кулак тоска перекати-поля, перекати-счастья.

Климов неслышно выдохнул и первый раз не ощутил мучительной потребности во вдохе. Боль медленно, но все ж отпустила, и в его измученном и меркнущем сознании соломенно-ржаной крутой волной горячей августовской темени вынесло на всхолмье далекие огни вечерних изб. В деревенской, пропахшей вянущим укропом роздыми ему померещился слепой, еле слышимый дождь, легко замирающий в доннике и лопухах — светлый и чудный в мерцании вызревших звезд, поспевающих яблок. Прислушаешься к этому дождю — и неожиданно дрогнет душа, и вскинут головы чуткие кони, стреноженно ждущие всадников, и ни гром, ни ветер — кровь славянина вернет первородство подлунному миру, где нет пока ни крыши, ни угла, ни троп- дорог, — одно лишь чистое непаханное поле, да вещий дар любить земную волю. Чьи это синие очи во тьме? Чья это песня тоскует и плачет о милом?

Теплый, слепой, еле слышимый дождь сеется в звездном мерцании.

Глава 28

«Конфетка есть?»

Голос был знакомым, и от этого сделалось страшно: снова Шевкопляс и ее банда. Лучше лежать и притвориться мертвым.

Кто-то его теребил:

— Просыпайся.

— А? Что?

В этом климовском вопросе заключалось одно-единственное желание: как можно дольше потянуть время, чтобы собраться с мыслями. Не раскрывая глаз, он замордованно подумал, что сейчас, наверное, кого-нибудь убьет. Вцепится в горло и задушит. Пусть это будет стоматолог, Шевкопляс или вахлак с покатыми плечами.

— К тебе пришли!

Климов впервые в жизни пожалел, что он не глухонемой. И еще отстранение подумал, что это он уже переживал. Если бы его не стали щекотать, он бы еще долго не решался обнаружить в себе жизнь. Лежал бы и лежал, а так пришлось очнуться:

— А?

Его будил Чабуки.

— На работу.

— Фу…

Климов в изнеможении опять закрыл глаза. Таких кошмаров, как сегодня ночью, он еще не видел.

Справившись с внезапной слабостью, он сел в постели, начал одеваться. И только тут заметил, что вена на руке надорвана, припухла, воспаление дергает. Он медленно отер со лба холодный пот. К нему, действительно, наведывались ночью. Кровь натекла в ладонь и запеклась меж пальцев. Простынь тоже окровавлена.

Пришлось скомкать ее, спрятать за пазуху и по-шустрому замыть под краном в туалете. Не дай Бог, если увидит все это пампушка! Припишет суицид, попытку кончить жизнь самоубийством, и плакала тогда его свобода.

Наскоро поев перловой каши, он облачился в принесенные ему штаны, простеганные, словно одеяло, телогрейку и всунул ноги в несуразные старушечьи галоши. Оглядев себя и хмыкнув, пошкандыбал за незнакомым санитаром.

Климова снова мутило, голова была, как не своя, но он держался, не подавал вида. Лишь бы выбраться на стройку, глотнуть воли, а там пускай тошнит.

В бригаде маляров он оказался самым молодым, если не считать прыщавого хлюста, который постоянно что-то сплевывал с губы и на любое слово удивлялся: «Сдохнуть можно!»

Бригадир, эдакая криворотая орясина, прежне чем ответить или дать распоряжение, щурил левый глаз с таким серьезным видом, словно желал попасть сказанным словом точно в цель, все время теребя на голове затерханную кепку. Мельком глянув на приткнувшегося к стенке Климова, он подвел к нему тщедушного дедка, прищурился и обронил:

— К тебе.

Прыщеватый тотчас удивился:

— Сдохнуть можно!

— Почему? — поинтересовался Климов, опускаясь на корточки возле кособокого вагончика строителей, боясь, что его вытошнит от слабости, и хлюст поскреб ногтями подбородок:

— А с ним базлать, что мясорубку крутить вхолостяк. Никакого толку. Дурак, — он помолчал и вдохновенно сплюнул.

На улице было серо, свежо. Утренний холодный воздух кружил голову, и пока прораб гадал, куда ему направить «шизу», Климов осматривался.

Стройплощадка примыкала к лесу, отгородившись от него забором, сбитым из корявых горбылей. Поверх забора каплями дождя натянуто поблескивала проволока, царапавшая взгляд своими ржавыми колючками. Въезд на территорию строительства перекрывался глухими воротами, возле которых в будке сидел сторож. Трехэтажное здание цеха трудотерапии почти вплотную примыкало к больничному корпусу и соединялось с ним крытым переходом. Земля во дворе была расквашена дождями, изъеложена колесами машин. Из глубоких колдобин торчали размочаленные бревна.

«Это хорошо», — отметив про себя следы буксовавших машин, заключил Климов и, все так же сидя на корточках, расслабленно подпер лопатками обшарпанный угол вагончика. Лишь бы не перехватили его взгляд.

Забор был высоченный, как в тюрьме.

Тщедушный дедок, безмолвный его напарник, посасывал пустой мундштук, приладив под свой тощий зад помятое ведро, а прыщеватый в сотый раз рассказывал один и тот же анекдот. Суть его заключалась в том, что нет ничего легче, чем дурачить наш народ. У него и сказки все донельзя глупые.

Дедок, пристроившийся рядом с Климовым, к которому он был «приставлен», издал утробный звук и застыдился:

— Извиняйте. Не икнешь, родителев не помянешь.

Климов удивился не тому, что тот заговорил, а тому, что складно.

Пока «сачковали», в голове немного прояснилось. Тошнота прошла. Правда, ноги малость затекли: сидеть на корточках он не привык.