Одарю тебя трижды - Гурам Петрович Дочанашвили
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Эй, Артуро, неси, что есть достойного нас, и поживей», — распорядился Тулио, изысканным жестом швыряя свой зеленый бархатный плащ на стул. Довольный Артуро пинками поднял на ноги двух работников, прикорнувших в углу, и все трое захлопотали: свернули головы цыплятам, прирезали визжащего поросенка, в самое сердце вогнали нож привязанной к дереву овце; слякотный двор запестрел накрапами крови, мутно заалели, запереливались лужицы. Артуро с веранды следил за работниками, давал указание за указанием, перебрасываясь льстивыми словами с гостями-гуляками, полукружьем рассевшимися у камина.
Посреди комнаты накрывался стол… А пока что Артуро принес два кувшина с разными винами — распробовать. Тулио по очереди отпивал из обоих кувшинов — задрав голову, закрыв глаза, старательно, серьезно, оценивая вкус вина. Наконец сделал свой выбор, и все уселись за стол. Антонио переломил еще горячий хлеб и протянул дымящийся кусок своему несравненному зятю Винсентэ. Тулио наполнил чаши: «Выпьем из них раз-другой, а потом из стаканчиков давайте, чтоб долго пить, долго». Тулио предложил тост за дождь, за «кутежную погоду». Антонио оторвал от румяно зажаренной курицы ножку и заботливо подал Винсентэ. Тут и Эдмондо заявился, учуяв попойку. Тулио захохотал и хлопнул Цилио по колену: «Радуйся, приятель твой пришел!» Все смеялись, шутили; если шутка не удавалась — хоть деланно, но смеялись; потом к ним присоединился Дино, тот самый, уложивший Джузеппе во время выступления Александро; он сказал, что еще раз проучил Джузеппе. «Да как ты его одолеваешь, такого здоровенного?!» — восхитился Тулио. Дино только плечами повел — маленький был он, щупленький, но верткий, юркий. «Крепко вздул?» — поинтересовался Винсентэ, невольно потирая щеку. «Будь здоров, запомнит…» — усмехнулся Дино. Выпили за мужество. Антонио захмелел раньше всех; выпучив глаза и сопя, он уронил голову на стол. Веселье было в разгаре. Винсентэ дробно забарабанил по столу, и Тулио вскочил на стол, ловко сплясал, под конец не удержался и грянулся прямо на храпевшего Антонио; тот, успев отоспаться и протрезвиться, выпил чашу вина и сказал, довольный: «Милые вы мои, всех вас люблю, славные парни собрались мы тут, ни один болван, ни один олух не затесался — легко ли выносить типа вроде Джузеппе или Кумео…» Ему ответили дружным хохотом. Антонио растерянно заморгал и стал таким жалким, что Эдмон-до воспользовался ситуацией и прилепил свой клейкий взгляд прямо к его переносице — туда, где сходились косматые брови Антонио: «Давай дружить, хочешь?..» И новые раскаты хохота. «Ой, держите меня, не вынесу, уморили!» — захлебываясь смехом, кричал Тулио.
И Доменико первый раз улыбнулся.
Поднялся из-за стола, прошелся — размять ноги. Приятно было от вина. Приятно было сознавать, что беспечный весельчак, обнажавший в улыбке красивые зубы, его друг, приятель… А красавец Тулио восклицал: «До утра кутим, до утра пьем!.. Давайте споем еще разок…»
И пили, пили без меры и устали… У Цилио разлохматились старательно напомаженные волосы, у Винсентэ до пупка расстегнулась рубашка, и такие изрыгал он слова! Антонио несколько раз отсыпался, роняя голову на стол; и у Доменико заплетались ноги и валилась с плеч набрякшая голова…
Подступало утро… В горле пересохло, с огромным усилием разлепил веки, и будь в состоянии, подивился бы — вокруг все завывало: кувшины, чаши, опрокинутые стулья… У камина стоял Тулио со стаканом, пил… Антонио держался молодцом, Цилио старательно счищал с рубашки пятнышко. Винсентэ сопел на полу, подстелив плащ Антонио и укрывшись своим, он и во сне вел себя непристойно — такое было выражение лица, такое… Эдмондо оцепенел на стуле, прилипнув взглядом к Цилио, а Кумео — невесть когда и откуда вылез — глодал в уголке куриные кости. Все вокруг, казалось, завывало…
В необоримом дурмане Доменико с трудом поднялся на ноги, и сразу оглушили радостные возгласы, все потянулись к нему, пожимали руку. «Ну-ка, налейте ему», — распорядился Тулио, а Доменико рвался помыть руки, смыть жир, оставленный пальцами Кумео…
Потом удивленно уставились на окна — стоял туман. Такого еще не видели. Краса-город затонул в глухом холодном тумане, непроглядный молочный туман поглотил все; бесшумно, на цыпочках, выбрались на террасу и в странном смутном свете не то что друг друга — себя не различали…
Все в том же дурмане Доменико невидяще спустился по невидимым ступеням. Во дворе постоял, соображая, где могла быть калитка, и, вытянув руку, двинулся дальше. Шел Доменико, брел он по городу, чужому и чуждому, в плотном тумане, а мимо, выставив руку, проплывали виденья, неясные тени. Вдруг так сомнительно и неожиданно разнеслось вокруг: «Девятый час ужеее, в городе спокойнооо…» И, закутанный в бархатный плащ, осторожно, с какой-то опаской ставил он ноги, стройные, длинные, как будто литые, и казалось, был в озере белом, пробирался по зыбкому дну…
Проплывали виденья — навстречу и мимо, выставив руку… Из какого-то дома, корабля затонувшего, доносилось спасительное — трепыхалась и хлопала крыльями птица, душа инструмента… И брел Доменико, а куда — и не ведал. И, приметив желанную, милую тень, замер, застыл, а она подступала, вытянув руку, медленно, тихо и при этом легко необычно; приблизившись, стала, и стояли друг против друга, и чудилось — виделась зелень косо прорезанных глаз, устремленных к нежным вискам.
Тень ступила еще шаг, один-единственный, и изящным движением прорвала туман, опустила на плечо ему руку:
— Ты, Доменико?
— Я…
— Откуда ты?..
И зябкий, призрачный туман сразу пропитался ее низким мягким голосом, она приблизила к нему лицо, и Доменико действительно различил ее глаза, лучившиеся зеленым светом, а всмотревшись, вздрогнул — опечалена была Тереза.
— Я у Артуро… У Артуро был.
— А я вот за лекарством ходила, — тихо сказала Тереза. — Отец болен.
Промолчал Доменико, да и что мог сказать…
— Домой иду… Не проводишь? — спросила Тереза. — Иди впереди.
— Я же не знаю дороги.
— Покажу. Иди, я за тобой.
И, повернувшись, ощутил вдруг плечом ее руку, будто в нежных когтях очутилось плечо, запылало, ощущая длину острых пальцев.
Выставив руку, шаг за шагом пробивался в тумане, на плече была ноша, такая… о, ноша… И правил им голос, низкий и нежный: «Сверни теперь вправо, прямо немного
