Лицо войны. Военная хроника 1936–1988 - Марта Геллхорн

тоже, думаю, смотрелась очаровательно, но теперь трудно судить, поскольку все эти дома сгорели. Район в центре города, где находился университет, тоже, наверное, был славным, чистым и уютным; однако его непрерывно обстреливают уже месяц, поэтому местность сейчас выглядит так, будто там случилось землетрясение, а потом наводнение, и нога человека не ступала туда долгие годы.

Сегодня Неймеген – городок, где люди спят в подвалах и осторожно ходят по улицам, прислушиваясь, не раздастся ли звук летящих снарядов. Голландцы каждое утро с отчаянной аккуратностью подметают битое стекло, – но транспорта, чтобы его вывезти, нет, поэтому под осыпающимися осенними деревьями, на улицах, испещренных дырами от бомбежек, лежат аккуратные кучи обломков и стекла. Про центр города можно вообще ничего не писать – он непригоден для жизни, здесь не осталось ни одного целого окна и слишком много домов полностью сгорели, но на окраинах нетронутыми остались уродливые, бездушные, но комфортабельные современные здания из красного кирпича, которые покупали или арендовали задешево. Судя по всему, Неймеген – небогатый городок, однако самые бедные районы, они же самые старые и привлекательные, выглядят гораздо лучше, чем трущобы в английских или американских городах того же размера. Люди, жившие в Неймегене, очевидно, привыкли к безопасности; они были богобоязненным народом, благочестивыми католиками, вели тихую провинциальную жизнь, много работали, деньги не транжирили, ни в чем особо не нуждались и рассчитывали на спокойную старость.

В Неймегене расположен большой автомобильный мост через реку Ваал, а эта часть Голландии стратегически важна для наступления на Германию через линию Зигфрида и контроля над Рейном. Именно поэтому (если сильно упрощать) Неймеген оказался зажат между двумя армиями.

Так посреди XX века город превратился в осажденную цитадель, а это означает, что позиции немцев сейчас расположены в нескольких километрах к востоку от Неймегена, к западу (чуть подальше) и к северу (еще дальше). А союзники удерживают сам Неймеген и длинный узкий коридор, который тянется к Бельгии.

Любому городу, который находится в пределах досягаемости артиллерии, очень не повезло.

В Неймегене нет отопления, а небольшие, с каждым днем тающие запасы угля используют для получения электричества. Благодаря этому ночью за плотными шторами люди могут хотя бы разглядеть друг друга, пока прислушиваются к разрывам снарядов. Талоны на питание такие же, как при немцах, только теперь люди по ним действительно могут купить что-то из продуктового набора. Конечно, это не значит, что магазины всегда открыты; работа по графику невозможна, когда половину магазинов разнесла артиллерия, и во время внезапных бомбежек даже кошка не захочет пробираться через торговый квартал. Но время от времени некоторые магазины открываются, и женщины рассказывают об этом друг другу; здесь можно купить совсем немного еды. Главное, за счет чего выживают бережливые голландцы, – запасы, которые каждая хозяйка каким-то образом сумела сохранить в последние годы. Бóльшую часть тех, кто остался без дома и, как следствие, без запасов, кормят в общественных столовых. Там предлагают обычный дневной рацион: на завтрак – эрзац-кофе или водянистый чай с парой бутербродов из черствого хлеба, на обед – тарелка картошки, на ужин – то же, что на завтрак.

Нельзя сказать, что жизнь в Неймегене очень скучна, хоть я не могу представить, чтобы здесь когда-то было очень весело. Этот город не из тех, где есть кафе, бар или танцплощадка, и вывески кинотеатра я нигде не видела. Зато теперь, проезжая на велосипеде (самое распространенное средство передвижения гражданских в Европе на данный момент), можно понаблюдать за воздушным боем «Мессершмитта» и трех «Спитфайров» над городом, а в качестве достопримечательностей можно осмотреть батареи орудий, пулеметные точки и окопы. Ночи всегда расцвечены пожарами, огромными рокочущими кострами, что выжигают дома дотла. С наступлением темноты улицы пустеют, и не слышно ничего, кроме артиллерии: нашей и немецкой. Снаряды, разорвавшиеся в домах, часто их поджигают, и на одной улице могут одновременно гореть три спаренных дома, а маленькие темные фигурки – пожарные – пытаются потушить пламя слабой, тонкой струей воды, хотя тщетность их усилий очевидна.

Поскольку бомбы разнесли большинство городских зданий, оставив их открытыми, по всему Неймегену висят большие знаки с предупреждением: «Не мародерствовать. Наказание – смерть». Не думаю, что эти знаки необходимы. Британским и американским солдатам нравятся голландцы, они их уважают; кроме того, солдаты видят, что Неймеген – маленький, не очень богатый городок, похожий на те, откуда родом многие из них, и знают, каково приходится местным жителям, чей город и чьи жизни разрушены. У жителей Неймегена буквально нет выбора, кроме как между свободой и смертью. Их освободили, но свобода досталась недешево.

Гражданских во время этой войны жальче всего – во многих отношениях. Но неймегенские голландцы уже свыклись со страшной жизнью на войне, обрушившейся на их головы, и не жалуются. Им незнакомы навыки, которым учат солдат; людям нужно время, чтобы приноровиться различать снаряды по звукам разрыва и понимать, что опасно, а что нет. Старики и дети весь последний месяц сидят по подвалам – кто-то в маленьких подвалах собственных побитых снарядами домов, кто-то в общих подвалах, под больницами или ратушей. Никто не любит жить в страхе, и в состояние оцепенения людей вводит скорее царящий вокруг хаос, чем трусость.

У подпольщиков, полиции, Красного Креста, врачей, скаутов и гражданских волонтеров нет времени сидеть в подвалах, и о безопасности они не думают. Помимо прочего, полиция и подпольщики задерживают коллаборационистов и выслеживают немецких агентов в городе. Коллаборационистов сажают в большое здание школы, украшенное дырами от снарядов, кормят так же, как всех остальных, и ждут возвращения голландского правительства, чтобы предать их суду. В школе-тюрьме стоит ужасный, но знакомый запах грязных тел, а классы, полные арестованных, похожи на унылые комнаты, которые я однажды видела в Праге, где жили отчаявшиеся беженцы из Судет.

Голландцы не проявляют к этим людям никакой жестокости, тюрьмы вообще едва охраняются. Всегда удивляет, какие люди арестованы за коллаборационизм, и еще больше – насколько они бедны. Некоторые комнаты полны печальных молодых женщин; больные, они лежат в постелях со своими младенцами. Эти женщины жили с немецкими солдатами, а теперь стали матерями немцев. В других комнатах держат стариков, которые торговали с немцами, или работали на голландское нацистское правительство, или доносили, или каким-то другим образом вредили легитимному правительству и своей стране. В следующей комнате сидит одинокая монахиня с застывшим и неумолимым взглядом, рядом с ней – две глупые простушки, которые работали на кухнях у немцев и заодно сами были солдатским деликатесом. Только раз я встречала хорошо одетых коллаборационистов, в лагере в Дранси под Парижем – там я видела женщину в шиншилловой шубе и несколько мужчин в дорогих костюмах на заказ. Но сейчас, на данном этапе войны и освобождения, пойманы лишь мелкие сошки (или мелкие вредители?); настоящие, опасные враги либо спокойно ушли с немцами, либо хорошо затаились. В любом случае аресты коллаборационистов помогают поддерживать чистоту в городе, так же как обеспечение работы канализации и подметание улиц.

В связи с тем, что бóльшая часть Голландии остается оккупированной, сейчас я не могу писать о голландском подполье. Зато могу упомянуть, что голландцы поодиночке и в подпольных организациях старались помогать евреям, которые в Голландии, как и в других странах, были обречены. За укрывательство евреев при немцах полагалась смертная казнь, и все-таки теперь евреи, вынужденные в течение четырех лет жить как беглые преступники, вновь выходят на свет. Как-то мы подвезли худую смуглую женщину, выглядевшую очень озабоченной, – она работала в голландском Красном Кресте. Общаться с ней было не особенно приятно, она очень сильно нервничала (что всегда отталкивает в опасных местах, где верная манера поведения – спокойствие, настоящее или напускное). Она направлялась в больницу, навестить свою дочку двенадцати лет, которую тяжело ранило осколками. Ее мужа расстреляли немцы, все имущество конфисковали, а теперь еще и ее дом разрушило обстрелом. Она работала двенадцать часов в день в Красном Кресте, а в обеденный перерыв, если не удавалось найти кого-нибудь, кто мог подвезти, шла больше шести километров пешком, чтобы повидать свою девочку в больнице. Эта женщина – еврейка, лишь месяц