Омут памяти - Александр Яковлев

Из той же идеи мессианства выросла и практика использования и насаждения противоречий в противоположном стане. Ничего необычного в самой этой установке нет. Дипломатия — большая игра, и каждый в ней ищет партнеров, союзников, чтобы переиграть соперника. Такова извечная традиция, которая, к сожалению, живет до сих пор.

Игра на противоречиях ведется с большим размахом, каких-либо этических, моральных ограничителей в этой игре дипломатия просто не знала, впрочем, не только советская. Послеоктябрьская поза — отказ от тайной дипломатии и переход к дипломатии открытой — быстренько изменилась. Коварство, ложь и лицемерие, столь свойственные истории дипломатии вообще, были отлично освоены советской внешней политикой.

Так вершилась контрреволюция. Я еще вернусь к официальной политике массового террора. Вернусь в связи с моей деятельностью в качестве председателя президентской Комиссии по реабилитации жертв политических репрессий. А сейчас перейду к временам работы в ЦК КПСС при Хрущеве и Брежневе.

Глава четвертая

Никита Хрущев

Моя работа в ЦК КПСС началась при Хрущеве, в марте 1953 года, сразу же после смерти Сталина.

Мне не было еще и тридцати. Работал инструктором отдела школ. «Курировал», как тогда говорили, 10 областей Центра, Академию педагогических наук, а также преподавание (включая подготовку учебников) истории и иностранных языков.

Встретили меня настороженно, в большинстве своем в отделе работали опытные учителя, в основном женщины-москвички, и гораздо старше меня. Приняли меня за выскочку — самый молодой инструктор во всем аппарате ЦК. Постепенно холодок слабел. Достаточно быстро установились добрые отношения со всеми работниками отдела. Честные, порядочные люди, не очень-то вовлеченные в политику. Она как бы проходила мимо, только иногда тихонько стучала в окошко. Разного рода совещания больше походили на педагогические семинары, чем на собрания людей, контролирующих сферу просвещения. Любой демагог вполне мог назвать их аполитичными. Конечно, какие-то «обязательные слова» произносились, но не более того. Однако нельзя сказать, что мы были совсем в стороне от событий. Это было бы смешно.

Часто пытаюсь поточнее вспомнить обстановку в аппарате ЦК после Сталина. В целом все шло по заведенному ранее порядку. Собрания, совещания, проверки, сочинение разных бумаг. Но все чего-то ждали. Никто не знал, чего именно. По традиции все надежды возлагались на наследников «главного мудреца». Им виднее, что делать с народом. Некоторое успокоение внесли мартовские (1953 год) пленумы ЦК. На них окончательно разделили власть. Снизу казалось, что правящая группа действует дружно, что никаких обвалов, наводнений и землетрясений не будет, но все равно все ждали каких-то изменений.

Как гром на голову низвергся июльский пленум ЦК по Берии. То, что его убрали из руководства, встретили с облегчением — и достаточно дружно. Только потом стало известно, что Хрущев и тут обманул своих соратников. Он сказал им о своих конечных замыслах лишь в последние дни перед заседанием Президиума.

Маленков в своих тезисах предстоящей речи на пленуме собирался сказать только о том, что Берия сосредоточил в своих руках слишком большую власть, поэтому его надо передвинуть на одно из министерств. Будучи руководителем правительства, и он не знал, что у Хрущева совсем другие планы относительно их общего друга.

Едва ли кто верил, включая судей, в то, что Берия — шпион многих государств, но, одобряя приговор, люди снова надеялись на что-то лучшее и справедливое, по крайней мере на то, что прекратятся репрессии и ослабнет гнет диктатуры. И только наиболее вдумчивые наблюдатели поняли, что начался новый виток борьбы за власть, где каждый из «вождей» хотел стать победителем.

Для инструктора ЦК руководитель партии был не только недосягаем, но и окружен ореолом таинственности. Я видел его только раза два или три на больших собраниях. Знал немного его помощников — Шуйского, Лебедева, Шевченко, Трояновского. Поближе с Хрущевым познакомился в октябре 1954 года, будучи в командировке в Приморском крае. В аппарате ЦК знали, что Хрущев посетит этой край на пути из Китая. На всякий случай — а вдруг у Никиты Сергеевича возникнут вопросы — послали во Владивосток трех инструкторов ЦК из разных отделов, в том числе и меня. Нас представили Хрущеву.

Там я впервые слушал Никиту Сергеевича на узком собрании партийно-хозяйственного актива. Хрущев пришел в неистовство, когда капитаны рыболовных судов рассказали о безобразиях, творящихся в рыбной промышленности. Заполняли сейнеры рыбой, но на берегу ее не принимали из-за нехватки перерабатывающих производств. Рыбу выбрасывали в море и снова ловили. Порой по четыре-пять раз. Так и шла путина за путиной.

Хрущев кричал, угрожал, стучал кулаками по столу. «Вот оно, плановое хозяйство!» — бушевал Никита Сергеевич. Отчитал присутствовавшего здесь же Микояна, позвонил Маленкову, дал указание закупить оборудование для переработки рыбы, специальные корабли и т. д. Энергия лилась через край. Капитаны — в восторге. Потом, вернувшись в Москву, я поинтересовался, что же было выполнено из его указаний. Оказалось, ничего, совсем ничего.

Под подозрением Хрущева оказалось китайское руководство. Он не исключал, что китайские лидеры будут стремиться к гегемонии в коммунистическом движении, выскажут территориальные претензии к СССР, пойдут на сближение с США.

Но дальше произошло для меня нечто неожиданное. Хрущев начал говорить крайне нелестно об эпохе Сталина. Записал тогда несколько фраз. Храню до сих пор. Вот что сказал Хрущев еще до XX съезда КПСС:

«Мы очень расточительно расходуем накопленный капитал доверия народа к партии. Нельзя эксплуатировать без конца доверие народа. Мы, коммунисты, должны каждый, как пчелка, растить доверие народа. Мы уподобились попам-проповедникам, обещаем царство небесное на небе, а сейчас картошки нет. И только наш многотерпеливый русский народ терпит, но на этом терпении дальше ехать нельзя. А мы не попы, а коммунисты, и мы должны это счастье дать на земле. Я был рабочим, социализма не было, а картошка была; а сейчас социализм построили, а картошки нет».

Ничего подобного я до сих пор не слышал. В голове сумятица, страх, растерянность — все вместе. То ли гром гремит, то ли пожар полыхает. Вечером во время ужина я стеснялся смотреть в глаза своим коллегам по командировке. Они — тоже. О совещании — ни слова.

Вернувшись в Москву, я боялся рассказывать об этих словах Хрущева даже своим Товарищам по работе, шепнул только нескольким друзьям — и то по секрету. Времена были смутные. Растерянность после смерти Сталина проходила медленно, вопрос о власти в Кремле был далеко не решен.