Чёрные ангелы в белых одеждах - Вильям Козлов

В середине мая Великополь будто закутался в нежно-зеленую кружевную накидку: все деревья разом выбросили маленькие клейкие листочки. Горьковатый запах витал на улицах. Когда после войны началось восстановление города, жители насажали на улицах и во дворах домов сотни тысяч тополей и лип. И теперь весь город утопал в зелени. Напротив здания театра соорудили огромный фонтан, который бил в небо разноцветными струями — это местный художник-умелец так искусно сумел расцветить воду, а вокруг фонтана разбили цветочный сквер. Особенно красиво было вечером: радужные струи фонтана и яркое разноцветье распустившихся цветов. Зелень прикрывала послевоенные барачного типа стандартные дома с осыпавшейся штукатуркой, огороды и убогие постройки. Некоторые великопольцы чуть ли не в центре выращивали на грядках овощи, держали кур, поросят и даже коров.

Вадим отвез редактора в Дом Советов, где размещался горком партии, райисполком и заехал в редакцию, чтобы взять в библиотеке «Новый мир», где была опубликована повесть А.Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Он много слышал о ней, да и дед из Пушкиногорья прислал письмо с просьбой привезти ему эту повесть на пару дней. Надо бы к Григорию Ивановичу съездить, но у Вадима такая работа, что и в выходные занят: возит редактора и другое начальство на рыбалку.

Здесь тоже в окрестностях есть редкие леса, озера и турбазы. Чаще всего Вадим возит начальство на закрытую турбазу пивзавода, с директором которого дружат Румянов, секретари горкома, другие важные шишки — члены бюро ГК КПСС. Небольшая двухэтажная турбаза и всего-то в пятнадцати километрах от Великополя, в сосновом бору, на берегу Сенчитского озера, славящегося обилием раков. К приезду гостей директор пивзавода посылал на базу сторожа, — который ставил ловушки на раков, топил баню, в общем, все готовил для приезда высоких гостей. Вадим уже убедился, что все подобные базы похожи одна на другую. Оригинальным было на Сенчитской турбазе лишь то, что она принадлежала пивзаводу, а озеро славилось крупными раками, которые на огромных раскрашенных в Жостеве блюдах подавались к свежайшему пиву и «черту», так называлось крепкое снадобье, добавляющееся в цехах в пиво. Бутылка «черта» стоила литра водки и пилась, как утверждал Румянов, куда легче. Сладость ликера, а крепость спирта.

Взяв заказанный библиотекарше и уже изрядно затрепанный журнал с повестью Солженицына, Вадим сел в «Победу», но не успел тронуться с места, как к нему подошли Владимир Буров — лучший очеркист «Великопольского рабочего», заведующий отделом культуры местный поэт Александр Громов и завпропагандой — Иосиф Сайкин.

— Погодка-то нынче! — сказал Буров. У него на лысеющем лбу — выпуклая шишка с голубиное яйцо. — Не подбросишь нас, Вадик, на Казанское кладбище?

— Чего это вас потянуло туда? — удивился Вадим. Сегодня выдавали зарплату и по чуть порозовевшим лицам была заметно, что журналисты уже отметились в «Красном уголке» — кафе неподалеку от редакции.

— Иногда творческому человеку просто необходимо пообщаться с потусторонним миром, — улыбнулся толстощекий громадный не так в высоту, как в ширину поэт Громов, — Нужно иногда напоминать самому себе, что ты в этом мире всего-навсего гость.

Громов в основном печатал стихи в своей газете, но, подвыпив, любил прихвастнуть, что готовит для печати сборник. Вадиму его стихи не нравились. Обычная предъюбилейная трескотня на злобу дня.

— Кладбище для этого самое подходящее место, — подхватил Буров.

Сайкин помалкивал, настороженно поглядывал на окна редакции, он был трусоватым и угодливым перед начальством. Вадим даже удивился, что он оказался в этой компании Буров и Громов известные поддавальщики, об этом все знали в редакции, но так как непьющих здесь почти не было, они особенно и не выделялись. Если Буров не умел пить, мог поскандалить, попасть в милицию, то Громов, выпивающий в два раза больше, никогда ни в чем предосудительном не был замечен, а Сайкин вообще мало пил, в основном только по необходимости с начальством.

У гастронома Буров попросил остановиться, заскочил туда и вскоре вернулся с раздутым потертым кожаным портфелем, с которым никогда не расставался и, как ни странно, не терял, чего нельзя было сказать про его голову. Владимира часто посылали как спецкора в командировки, и он носил в портфеле мыло, зубную щетку и безопасную бритву. Одеколон долго не залеживался в его портфеле, с перепоя Володя мог им утром запросто опохмелиться, после чего благоухал гвоздикой или резедой на всю редакцию. Человек он был не злой и не завистливый. Впрочем, завидовать и некому было: Буров писал легко и лучше всех. Все ответственные материалы написать поручали ему. В основном он кропал очерки. За два-три часа мог накатать «подвал» на вторую полосу.

Казанское кладбище находилось на берегу Чистой, рядом проходила железная дорога, когда тяжелый товарный состав гремел за кирпичной кладбищенской стеной, металлические кресты и жестяные венки тоненько дребезжали. Старинная, с овальными нишами стена во время войны была во многих местах разрушена, в прорехи просунулись узловатые ветви боярышника. Если в Великополе в центре сохранившиеся довоенные здания были восстановлены, то, кроме Казанской церкви, ни к одному церковному зданию и рука строителя не прикоснулась. Впрочем, это наблюдалось по всей России. Если убили в сознании нескольких поколений Бога, то стоило ли восстанавливать храмы? Но ни один родившийся при советской власти архитектор и близко не приблизился к тому великому мастерству, которым обладали мастера, ставившие по всей Руси Великой церкви и храмы. Научившись безжалостно разрушать все, что создавали лучшие таланты России за столетия, советские зодчие буквально ничего не сделали, что могло бы соперничать с прошлым…

Газетчики расположились у красной стены, которая ближе к железной дороге, здесь давно уже не хоронили, кое-где еще сохранились мраморные плиты и надгробия с дореволюционных времен. Было даже несколько сырых мрачных склепов, спрятавшихся в буйном кустарнике, слышно, как с потолка ближайшей усыпальницы звучно шлепаются тяжелые капли на цементный пол. Вадим поддался уговорам Бурова — тот ему нравился своим веселым заводным характером, какой-то бесшабашностью — и решил немного посидеть с ними. Владимир помнил множество разных историй, приключившихся с ним в командировках еще в ту пору, когда газета была областной. Он писал очерки на полполосы. А теперь командировки стали короткими, как обрубленный собачий хвост, он употребил именно это выражение. Да и газета превратилась в скомканный носовой платок…

На кладбище не было тихо, гомонили в кустах воробьи, на ветвях огромных вязов и берез покаркивали грачи, там у них свиты гнезда, уже едва различимые в густой листве. И с кладбищенской улицы доносился шум машин, крики играющих в лапту ребятишек.

Буров извлек из портфеля две бутылки «Московской», три — сухого венгерского, как он сказал, для «запивки», увесистый кусок колбасы и белый батон. В портфеле у него нашелся складной нож и стопка бумажных стаканчиков.

— Командировочное удостоверение могу забыть, а тару под выпивку — никогда, — рассмеялся он, все это умело раскладывая на могильную плиту, с которой предварительно смахнул мусор и листья. Проступила полустершаяся надпись: «…прапорщик 121-го стрелкового полка Его Величества… Милосердский Георгий Константинович…».

— Не грех на могиле-то? — заметил Вадим.

Низко нагнувшись к плите и поправив очки с толстыми увеличительными стеклами — Буров был близорук и без очков ничего не видел, — он сказал:

— Прапорщик Милосердский может только приветствовать нашу пьянку. Помянем и его, погибшего в восемнадцатом. Сам, небось, был не дурак выпить!

— Не богохульствуй, Володя, — вытерев рот отлепившейся этикеткой от венгерского, проговорил Александр Громов. Казалось бы, при его комплекции голос у него должен быть басистым, густым, а на самом деле был тонким, даже писклявым, особенно это чувствовалось, когда Саша читал свои стихи. При этом он еще, как и все поэты, немного подвывал, растягивая окончания. Глаза у него были маленькие, поросячьи с белыми короткими ресницами, нос толстый с краснотой. Громов мог выпить очень много и внешне не опьянеть. Стихи он начинал читать, как сам признавался, только после выпитого литра. Сайкин пил, морщась, как от зубной боли, но постепенно оживлялся и начинал все чаще встревать в разговор. Лицо у него длинное, вместо рта — узкая красноватая щель, длинный нос загибался будто к стесаному топором подбородку, а темные глаза большие и выразительнее. Как журналист Иосиф Сайкин был полным нулем, он пришел в редакцию из обкома партии после его ликвидации. Там работал инструктором отдела пропаганды. Кроме передовиц, Сайкин иногда писал длинные скучные статьи на темы коммунистической морали. Все знали, что Володя Буров правит, иногда переписывает их заново, за что завпропагандой угощает его. Причем Сайкин обычно подсовывал очеркисту свои статьи именно в тот момент, когда тот страдал от похмелья и сидел на мели. Он запирал Бурова в своем кабинете — самом крайнем на третьем этаже — а сам шел в гастроном за водкой и пивом. И вручал все это, только получив выправленную статью. Первыми узнали об этом машинистки, которые перепечатывали опусы Сайкина. Уж они-то знали бисерный почерк Бурова. Справедливости ради надо заметить, что услугами Владимира пользовались и другие заведующие отделами. Все они были бывшими партийными чиновниками и в журналистике, как говорится, ни уха ни рыла. Впрочем, это никого не волновало, главное, чтобы в газете не было досадных опечаток и искажений фамилий руководителей города, за это можно было поплатиться и работой, а на то, что газета сухая, скучная, всем наплевать было. Даже фотографии в ней были примитивными, без всякой выдумки. Снят у станка передовик или доярка за дойкой и короткая подпись: такой-то или такая-то за работой. И все дела. Оживляли «Великопольский рабочий» лишь яркие, живые очерки Владимира Бурова, но когда Володя запивал, а случалось, на неделю и больше, он мог только править статьи и передовицы заведующих отделом, очерки в нетрезвом состоянии никогда не писал.