Невинность - Дин Кунц

Мы никогда не сталкивались с такой ситуацией, но обсуждали наши возможные действия, а потому намеревались подождать, пока патрульные выйдут из внедорожника и направятся к нам, а уж потом обратиться в бегство, чтобы выгадать несколько секунд, которые понадобились бы им, чтобы вернуться в автомобиль. Мы не могли подпустить их слишком близко, потому что в этом случае они побежали бы следом. И бежать мы собирались в разные стороны, чтобы они не сразу решили, кого преследовать. Поскольку у них не было оснований подозревать нас в совершении преступления, реагировать они могли согласно инструкции, которая не разрешала стрелять нам в спину.

– Беги на юг, – велел мне отец, когда дверцы внедорожника открылись и патрульные ступили на снег.

Высокие, крепкие, в темно-синей утепленной зимней форме, которая оптически увеличивала их габариты. Короткие куртки на резинке заканчивались чуть выше ремней, у каждого на правом бедре висела кобура, из которой торчала рукоятка пистолета.

– Мы слишком старые, чтобы играть в снежки, но сегодня удивительная ночь, – обратился к ним отец предельно дружелюбным голосом.

– Вы живете неподалеку? – спросил один.

– Да, сэр. Живем, безусловно.

В такой ситуации слово «безусловно» являлось кодовым и означало «бежим».

Повернувшись к югу, краем глаза я увидел, что отец поскользнулся на снегу на втором шаге, покачнулся, попытался устоять на ногах, но все-таки упал.

Мы, скрытые от всех, возможно, мутанты, но, кем бы мы ни были, нет у нас сверхъестественных способностей, присущих мутантам в фильмах. Мы те же люди, и на нас точно так же действуют законы физики, гравитация и последствия наших решений. Легкомысленная игра в снежки привлекла внимание, а для нас привлечь к себе внимание – все равно что вытащить чеку из гранаты.

От одного вида упавшего отца все наши планы быстрого реагирования вылетели у меня из головы, и я повернулся к отцу в страхе за его жизнь, напрочь позабыв, что опасность в той же степени грозила и мне.

Что же касается полицейских, то наша попытка сбежать для них была равносильна самому побегу. Они вытащили пистолеты, один взял на мушку меня, второй – отца, и они повели себя, как положено в таких ситуациях: принялись отдавать приказы. Я не решался шевельнуться, а отец поднялся, как от него и потребовали, развел руки, чтобы они не оказались близко к любому карману, в котором могло лежать оружие.

Никакого оружия у него не было, но это не имело ни малейшего значения. Все, что произошло потом, просто не могло не произойти. Нельзя же требовать от рек, чтобы они потекли вверх.

Прежде чем ему сказали, что делать дальше, прежде чем нас обоих заковали в наручники и убили, отец обратился к копу:

– Патрульный, вам надо посмотреть, кто я. Сейчас я сниму капюшон и балаклаву. – Его предупредили не делать резких движений, поэтому он добавил: – Сэр, я не собираюсь ничего делать.

Когда он отлепил липучку, я прошептал: «Нет». Мою грудь словно стянуло стальным обручем, горло перехватило, я не смог повторить это короткое слово, только молча молился: «Нет, нет, нет, нет».

Он откинул капюшон, стянул с головы балаклаву.

Оба копа шумно вдохнули, застыли от шока, вызванного его лицом. Мгновение, только мгновение, они напоминали беспомощных детей, загнанных в угол чудовищем из их самых страшных снов, монстром, который во сне никогда не обретал четких форм, и только теперь они наконец-то увидели лицо, которого боялись больше всего на свете.

Отец посмотрел на меня и произнес одно слово:

– Держись.

Слово это, казалось, послужило катализатором. Детский ужас копов трансформировался в отвращение, хотя еще оставался в глазах и дрожащих челюстях, а потом перерос в ненависть. Но ужас и отвращение тоже никуда не делись, так что их перекошенные лица напоминали какие-то гротескные маски.

Патрульный, к которому обращался отец, выстрелил в него дважды, снежная ночь приглушила выстрелы, но они все равно эхом отразились от музея и центра искусств, прежде чем разлететься по безлюдной вершине Кафедрального холма. Их грохот скорее напоминал удары кулаков в дверь. Они тебя будят, но потом не повторяются, и ты даже не понимаешь, слышал ты их наяву или они из сна, от которого ты пробудился.

Отец упал на спину в мягкий снег, взлетевший над ним, а потом снежинки припорошили его черный плащ. Он жадно хватал ртом воздух, а дергающиеся руки копошились в снегу, словно птицы со сломанными крыльями.

В этот момент для копов я перестал существовать. Их мир сузился до лица и умирающих глаз моего отца. И хотя они, конечно же, видели, что он смертельно ранен и не представляет угрозы, бросились к нему не с пистолетами, а с дубинками, и принялись жестоко избивать лежащего. Так велико воздействие нашей внешности на людей, что смерть одного из нас только усиливает их исступленность, словно они чувствуют, что мы живы в смерти и нас надо убивать дважды.

Я более не был маленьким мальчиком, которого отец спас от сожжения. Двадцатилетний, полный сил, взрослый, я тем не менее не мог ему помочь. Не мог ему помочь.

Зная, как вид его лица и глаз подействует на копов, он отдавал свою жизнь ради спасения моей и под словом «держись» подразумевал многое, а прежде всего: беги. Я не мог помочь ему, но не мог убежать и оставить его здесь, одного, без свидетелей его мученической смерти.

Поэтому проскользнул между двух припаркованных, засыпанных снегом автомобилей, лег на мостовую, пополз и забрался под один из внедорожников. Продвинулся до переднего бампера, где оставался в тени, но мог видеть, как патрульные пытаются обломать дубинки о кости отца.

Я не рыдал, потому что рыдания выдали бы меня, знал, что обязан ему своим выживанием, за которое он заплатил жизнью. Лежа на мостовой, я не мог видеть их лица, и, наверное, хорошо, что не мог. Ярость, с которой они набросились на мертвого или умирающего, грязные ругательства и бессвязные крики ненависти и страха однозначно указывали, что жестокость, написанная на их лицах, могла обратить меня в камень.

Закончив, они какое-то время постояли над измочаленным трупом, молча, тяжело дыша. Потом начали спрашивать друг друга: «Какого черта? Что это было? Кто он? Что за дерьмо?» Одного вырвало. Из груди второго вырвался звук, похожий на рыдание. Возможно, свидетельство угрызений совести, но едва ли.

Лежа под внедорожником, я молился, чтобы они не нашли моих следов на снегу и не вытащили меня на свет.

Осознав, что меня нет, они обменялись несколькими быстрыми фразами, по которым стало понятно, что реакция на случившееся у них двоякая. С одной стороны, они боялись, что я такой же, как пристреленный ими, а раз существовали двое, возможно, за углом прятались и другие. С другой, понимали, что потеряли контроль над собой. Кем бы мы ни были, по отношению к нам они повели себя не как копы, забыли свой профессиональный долг и теперь тревожились, не накажут ли их за это.