Рассечение Стоуна (Cutting for Stone) - Абрахам Вергезе

Я бы охотно раздала Библии. Но министр внутренних дел счел бы это прозелитизмом. «Какой может быть прозелитизм, если никто не умеет читать?» – спросила я. Но министр не согласился. Так что Библии собираются в штабеля, мистер Харрис. Размножаются как кролики. Растекаются по кладовым и по моему кабинету. Мы подпираем ими книжные полки. Оклеиваем стены. Словом, стараемся найти применение.

Она подошла к двери и поманила его за Собой:

– Давайте пройдемся.

В коридоре матушка указала на табличку над дверью ОПЕРАЦИОННАЯ 1. Комната оказалась битком набита Библиями. В ОПЕРАЦИОННОЙ 2 стояли ведра и швабры.

– У нас осталась только одна операционная, мы называем ее Третьей. Можете сурово осудить меня, мистер Харрис, но я принимаю все, что посылает Господь, чтобы служить этим людям. И если филантропы настаивают, я принимаю еще одну операционную для нашей знаменитости Томаса Стоуна, тогда как мне нужны катетеры, шприцы, пенициллин и деньги на кислородные баллоны. В итоге номинальных операционных целых три штуки, а работает только одна.

За пышно расцветшей бугенвиллеей не видно было столбов, и казалось, что навес над ступеньками, ведущими в поликлиническое отделение, парит в воздухе.

Подбежал человек в тяжелом белом покрывале поверх поношенной шинели. Белый тюрбан и опахало из обезьяньей гривы у него в руке особенно бросались в глаза.

– Вот это и есть Гебре, о котором мы говорили, – сказала матушка. Гебре поклонился. – Слуга Господень. И сторож. И… один из наших отшельников.

Харриса поразила относительная молодость Гебре. В одном из своих писем матушка упоминала о том, как в Миссию явилась девчонка из Харрара, лет двенадцати-тринадцати, при смерти, с перерезанной пуповиной, свисающей между ног. Несколько дней тому назад она родила, но послед не вышел, плацента застыла на месте. Семейство два дня добиралось до Миссии. Когда Гебре, орудие в руках Господа, помогал бедняжке выйти из повозки, то нечаянно наступил на пуповину, тем самым высвободив плаценту. Девчонка излечилась, даже не переступив порог амбулатории.

В фуфайке без рукавов Харриса пробрала дрожь, он поправил воротничок и нахлобучил на голову тропический шлем, которого матушка поначалу даже не заметила.

Она провела его через детское отделение, обычную палату, разве только выкрашенную лиловой краской. Дети лежали на высоких койках за металлическими прутьями, мамаши расположились на полу рядом. При виде матушки они вскочили на ноги и поклонились.

– У этого столбняк, и он умрет. У этого менингит, если выживет, может ослепнуть или оглохнуть. А его мать, – она нежно обняла оборванку, – днюет и ночует в Миссии и совсем забросила троих остальных детей. Господи, чего у нас только не было. Дети дома падали в колодец, попадали быку на рога, их похищали, пока мать была здесь. По-человечески ее надо бы вместе с ребенком отправить домой.

– Так почему она здесь?

– Посмотрите, какая она анемичная! Мы ее кормим. Мы даем ей ее порцию и порцию ребенка, которую он не в состоянии съесть, и просим давать ей каждый день по яйцу, и колем железо. Через пару дней выпишем ее с ребенком (если будет жив) и оплатим проезд домой. Во всяком случае, со здоровьем у нее станет получше и она сможет вплотную заняться другими детьми… Сейчас ребенок ждет операции…

В мужском отделении, узком и длинном, где лежало сорок человек, она продолжила свой рассказ. Больные, кто мог приподняться, приветствовали ее сидя. Один находился в коматозном состоянии, рот открыт, глаза ничего не видят. Другой сидел, опершись на особую подушку, и изо всех сил старался дышать. У двоих, лежавших рядышком, животы разнесло, как на девятом месяце беременности.

– Ревматическое повреждение сердечного клапана, поделать ничего нельзя… а у этих двоих цирроз, – поясняла матушка.

Харрис поразился, как мало нужно для того, чтобы сохранить жизнь. Большой ломоть хлеба в обшарпанной кювете и громадная жестяная кружка сладкого чая – это был завтрак и обед. Очень часто к трапезе присоединялись родственники, присевшие на корточки у кровати.

Выйдя из отделения, матушка остановилась перевести дыхание.

– А знаете ли вы, что на данный момент средств у нас всего на три дня? Бывает, я засыпаю, не имея представления, на что нам существовать наутро.

– И что вы предпринимаете в этом случае? – спросил Харрис и сразу понял, что уже знает ответ.

Матушка улыбнулась, глаза у нее превратились в щелочки, придав лицу детское выражение.

– Вот именно, мистер Харрис. Я молюсь. А потом беру из фонда на строительство или из любого другого фонда, где есть деньги. Господь знает мое затруднительное положение, говорю я себе, и благословляет перевод денег. Мы боремся не с безбожием – это самая набожная страна на свете. Мы боремся даже не с болезнями. Бедность – вот что страшно. Деньги на продовольствие, лекарства… вот что помогает. Когда мы не можем вылечить или спасти жизнь, наши пациенты хотя бы чувствуют заботу. Вот что должно быть основополагающим правом человека.

Все проблемы руководящего комитета показались Харрису сущей чепухой.

– Признаюсь, мистер Харрис, став старше, я перестала молиться о прощении. Я молюсь о деньгах, чтобы выполнить работу Господа. – Она взяла его руку в обе ладони и погладила. – И знаете ли, дорогой мой, что в самые черные минуты вы часто были ответом на мои молитвы.

Достаточно, подумала матушка. Это как в азартной игре. И правда – моя единственная ставка.

Глава пятая. Изворот змеи

Гхошу новорожденные казались химерами, игрой воображения, произвольным сочетанием носиков и складок, зародившимся в недрах дома Хемы, неудачным лабораторным экспериментом. Хоть он и изображал всеми силами интерес, про себя негодовал на то внимание, какое они к себе привлекали.

Минуло пять дней со смерти сестры Мэри. Ранним вечером, прежде чем отправиться на розыски Стоуна, он заглянул к Хеме. Оказалось, его Алмаз у нее и чувствует себя как дома; вся поглощенная малышами, она едва заметила появление Гхоша. Последние несколько дней он был принужден сам готовить себе кофе и греть воду для ванной. Матушка, сестра Асквал, Розина и парочка медсестер-учениц тоже были тут и суетились вокруг младенцев. Розина, которой после исчезновения Стоуна нечем оказалось заняться, также перебралась к Хеме.

Никто и не заметил, как он ушел из бунгало Хемы.

Сперва он заглянул в гостиницы «Гион» и «Рас», затем наведался в полицейское управление, где разыскал знакомого сержанта. Ничего нового он не узнал. Гхош проехал Пьяццу вдоль и поперек, выпил пива в «Святом Георгии» и решил, что пора домой. Он основательно готовился к отъезду из Эфиопии. Через четыре недели он улетал в Чикаго через Рим, у него уже был авиабилет. К тому времени в Миссии все должно определиться. Сестра Мэри умерла, Стоун исчез, и Гхош не видел, где его место в сложившихся обстоятельствах. Но надо еще набраться храбрости, чтобы объявить матушке, или Алмаз, или Хеме.

Когда он загнал машину под навес, было уже темно. У задней стенки скорчилась Алмаз, по самые глаза закутанная в накидку. Она дожидалась его, совсем как в тот вечер, когда умерла сестра Мэри.

– Господи помилуй. Что еще стряслось?

Она распахнула дверь со стороны пассажира и забралась внутрь.

– Стоун нашелся? – спросил он. – Что случилось?

– Где вы были? Нет, Стоун не нашелся. Один из малышей перестал дышать. Идемте скорее в бунгало доктора Хемы.

В голубом свете ночника спальня Хемы являла собой зрелище сюрреалистическое, прямо сцена из фильма. Хема была в ночной рубашке, распущенные волосы падали на плечи. Гхош глаз не мог оторвать.

Два малыша находились в постели, грудь у них равномерно поднималась и опускалась, глаза были закрыты, на лицах покой и умиротворение.

Зато Хема была сама не своя, она дрожала всем телом, даже губы тряслись. Гхош недоуменно развел руками, молча вопрошая, что случилось. Вместо ответа она бросилась ему в объятия.

Он подхватил ее.

За годы знакомства он видел ее радостной, раздраженной, печальной и даже подавленной, но под всем этим всегда тлела готовность дать бой всякому. Но ни разу не видел напуганной.

Гхош мягко подтолкнул Хему к двери, но она воспротивилась.

– Нет. Мы не можем уйти.

– Что происходит?

– Я их уложила, собралась выйти, посмотрела напоследок… Мэрион дышал ровно. А вот Шива… – Она всхлипнула, указывая на младенца с повязкой на голове. – Животик у него надулся, опал… и потом ничего. Я не поверила глазам. «Хема, тебе померещилось», – сказала я себе. Но он начал синеть, что было заметно даже при этом освещении, особенно по сравнению с Мэрионом. Я дотронулась до него, а он вытянул ручки, ухватил меня за палец и глубоко вздохнул. Он словно старался сказать: не уходи. Теперь он снова дышит. О, мой Шива… Если бы меня не было рядом, он бы уже умер.

От ее слез рубашка Гхоша намокла на груди. Он не знал, что сказать, и надеялся только, что Хема не почувствует запах пива. В какой-то момент она высвободилась из его объятий. Они стояли рядом, смотрели на Шиву, а Алмаз маячила у них за спиной.