Бомба. Тайны и страсти атомной преисподней - Станислав Пестов

Для защиты от русской разведки предпринимались еще и дополнительные меры: после каждой серии испытаний на Тихом океане все временные сооружения и вышки взрывались, кроме того, уничтожались и следы от места нахождения вышек, радиактивные остатки закапывались, вся сколько-нибудь полезная информация уничтожалась для предотвращения отбора проб противником…

Во время проведения серии испытаний (начатой взрывом «Браво» 1 марта 1954 года — авт.) военно-морская разведка США установила, что в Тихоокеанском районе находилось 19 океанских дежурных и 37 подводных лодок среднего класса ВМС СССР. Из них, по крайней мере, от четырех до шести океанских лодок могли неограниченное время находится в районе Эниветок — Бикини, и число их могло в самое короткое время увеличиться. Подход подводных лодок к главным островам атоллов незамеченными на расстояние до мили был вполне возможен».

Таким образом, взрывы регистрировались, измерялись параметры их, а осадки собирались как в районе атолла Эниветок, так и на многие тысячи миль от него — в неограниченном количестве. Особенно, когда взрыв выходил за расчетные пределы, как это случилось при испытании «Браво».

Американская контрразведка проиграла на двух самых существенных этапах. В первом этапе — создании атомной бомбы деления — она дотянулась до самых глубокоинформированных агентов, когда уже было поздно, вся нужная информация поступила в СССР.

На втором этапе — разработке бомбы синтеза — она ничего не смогла противопоставить разведке технической. Взрывы сами «рассказывали» о секретной технологии…

Вы все — безработные!

В начале 1954 года физикам КБ-11 стало окончательно ясно, что ни «слойка», ни «труба» не станут перспективным оружием, причем «труба» вообще не «хотела» взрываться, энергия в ней рассеивалась гораздо скорее, чем поступала от реакций синтеза. «Единственным, кто до конца держался за «слойку» и сдался только в последний момент, был Сахаров», — рассказывает его коллега Герман Гончаров.

По поводу «похорон» неперспективных изделий в «Лос-Арзамасе» состоялось совещание старейшин, на котором присутствовал академик Тамм.

Хотя Лев Феоктистов не принадлежал к старейшинам, его тоже пригласили на обсуждение создавшегося положения. Вообще, в атомный проект Феоктистова затащила неведомая сила, которой он безуспешно сопротивлялся. Еще в 1948 году, когда Феоктистов учился МГУ, его вызвали в партком и велели идти в группу по изучению ядерной физики. Аргументация была характерной для тех времен: «Ты русский, биография хорошая, ступай!»

Не последнюю роль сыграло, наверное, и то что его отец был видной фигурой в МК ВКП(б).

По окончании в 1950 году МГУ сына стали посылать подальше — в Арзамас-16, что расстроило Феоктистова чрезвычайно. В Москве — семья, хорошая квартира, друзья и милые подруги, которых не найти в далекой Тьмутарани. Срочно подключили отца, и тот позвонил по вертушке — кому надо. Те, кому надо сказали, что у сына будет интересная работа под руководством Харитона, а если не устроит, то через пару лет может вернуться в Москву.

В итоге Лев Петрович попал в группу Зельдовича, где занялся термоядерной детонацией. Успехи Феоктистова были замечены, коли его позвали на такое важное совещание.

О том, как оно проходило, Феоктистов рассказывает:

— Все говорили, что нужно прекращать работы по «трубе» и «слойке» и переключаться на поиск новых решений. Кто-то возразил: «Зачем так резко? Может на это подключить часть сил, а остальным продолжать?»

Тамм резко ответил: «Человек консервативен. Если ему предложить делать старое и новое, он будет заниматься старым». И мы должны сами себе сказать, что с сегодняшнего дня мы все безработные! И тогда вскоре у нас появится что-либо серьезное…»

Вот так, очень категорично высказался Игорь Евгеньевич. Мне тогда очень импонировал революционный характер обсуждения и последующий бурный прорыв. Понимание того, что все это странно и противоестественно, пришло потом. Некоторое время спустя до меня дошел слух, что радиостанция «Би-Би-Си» передала в общих чертах итоги этого совещания…

От канделябра до бритвы

Идея использования продуктов взрыва от бомбы деления для обжатия термоядерного горючего возникла не вдруг — еще в 1952 году об этом не раз говорил Виктор Давиденко — талантливый экспериментатор — ядерщик. Но тогда к нему не прислушались, все внимание поглощала «слойка».

Однако, Давиденко настойчиво предлагал Сахарову и Зельдовичу просчитать схему атомного обжатия (АО). И Зельдович, у которого был острый «нюх» на оригинальные идеи, в начале 1954 года сочинил записку Харитону, в которой приводил предварительную схему для АО и оценки ее действия. В конце он писал: «Применение АО было предложено В.А. Давиденко». Впрочем, Герман Гончаров, который читал эту записку целиком, поясняет, что в конце ее имеется и подпись Сахарова.

В схеме Давиденко, как видно из факсимиле записки, атомный заряд и термоядерный узел разделены, а обжатие производится продуктами взрыва деления — нейтронами, ядерными осколками et cetera (но не специально рентгеновским излучением, о нем никто тогда не думал). Налицо двухступенчатая конструкция и предварительное сжатие.

В принципе схема Давиденко могла решить задачу, хотя и не столь эффективно, как в конструкции Улама-Теллера. По прошествии много лет об этой схеме вспомнили и провели физический эксперимент, который подтвердил работоспособность идеи, хотя сжатия получилось не в полной мере.

Существовало и еще одно предложение, высказанное замминистра «Средней Маши» Авраамием Завенягиным — он пришел на этот пост из НКВД, где был заместителем Берия по строительству силами зеков. Суть предложения в том, чтобы термоядерный узел окружить множеством атомных зарядов, которые одновременными взрывами сожмут его, как это происходит в атомной бомбе, где химическая взрывчатка обжимает ураново-плутониевое ядро.

Эту схему прозвали «канделябром» — из-за внешней схожести. Симметрия обжатия была бы тем лучше, чем больше атомных зарядов располагалось бы вокруг водородного. Но такая схема была чрезвычайно громадна, сложна в техническом отношении и заведомо не экономична. Хотя в принципе, вероятно, могла бы «сработать».

«Безработные» теоретики КБ-11 кинулись обсуждать и делать оценки новым схемам. Не прошло и месяца, как «канделябр» трансформировался в «бритву».

Здесь водородный заряд в центре конструкции обжимался двумя атомными. Появляется и оболочка, которая должна, прежде чем разлететься, отразить продукты атомных взрывов для того, чтобы увеличить степень обжатия дейтерия.

Месячные расчеты и оценки «бритвы» не принесли удовлетворения — энерговыделения такого, как у американцев, рассматриваемые схемы не давали, были проблемы с симметрией обжатия и другие трудности.

И только в апреле 1954 года, месяц спустя после того, как прогремел страшный взрыв «Браво», в КБ-11 неведомо откуда появилась идея использовать излучение…

О шкуре давно убитого медведя

Началось с того, что стремительный Зельдович ворвался в комнату теоретиков и на ходу прокричал: «Не нужны продукты взрыва, будем выпускать излучение!!»

Одного сочетания: «излучение» и «отдельный узел» оказалось достаточно, чтобы всем стало понятно — есть генеральный путь! Отказался, наконец, от «слойки», от ее экзотического варианта и Сахаров. Но признания, что «слойка» отняла много лет упорного труда, не последовало. Впрочем, были у нее и небольшие плюсы. Во-первых, ее мощь превосходила бомбу деления в 20 раз, хотя и в 25 раз была меньше «Майка». А во-вторых, годы корпения над ней не прошли даром — родилась команда теоретиков, хорошо знакомых с проблемой.

Из интервью со Львом Феоктистовым:

— Лев Петрович, идея радиационной имплозии могла прийти от Завенягина? Ведь он, как один из руководителей министерства, имел доступ к любой разведывательной информации?

— Нет, это скорей всего не от Завенягина. Впервые ее озвучил Зельдович. Но я ни разу не смог от него добиться — откуда она? Хотя человек он честолюбивый, но всегда уходил от ответа, не приписывая это себе или кому-либо другому.

И Сахаров тоже никогда мне не говорил, что нам в голову пришла такая идея…

Впрочем, сам Сахаров излагает это несколько по-другому:

— По-видимому, к «третьей идее» (радиационное обжатие — авт.) одновременно пришли несколько сотрудников наших теоретических отделов. Одним из них был и я. Мне кажется, что я уже на ранней стадии понимал основные физические и математические аспекты «третьей идеи». В силу этого, а также благодаря моему ранее приобретенному авторитету, моя роль в принятии и осуществлении «третьей идеи», возможно, была одной из решающих. Но также, несомненно, очень велика была роль Зельдовича, Трутнева и некоторых других и, быть может, они понимали и предугадывали перспективы и трудности «третьей идеи» не меньше, чем я. В то время нам (мне, во всяком случае) некогда было думать о вопросах приоритета, тем более, что это было бы «дележкой шкуры неубитого медведя», а задним числом восстановить все детали обсуждений невозможно, да и надо ли?