Скандальная молодость - Альберто Бевилакуа

Стены были увешаны портретами и изречениями в рамках под стеклом. Одно из них гласило: «Жизнь, которую мы знаем, кошмар. Попытки ее изменить могут превратить кошмар в ад». И другое: «Доверь будущее Великому Кормчему». Спинку кресла, в которое усаживали scaia, украшали чудовищного вида маска и очередное изречение: «Я сражался на фронте. А ты изменял в тылу». Среди оружия, развешанного по стенам, было много шпаг. Даже цветы в вазах, казалось, склонились по тяжестью витавшей в воздухе трагедии.

Не есть ли это, замечал Корви, самое цивилизованное и уютное из жилищ, яркий символ организации, которая не могла не обеспечить благосостояния? Зачем же отказываться от него ради тюремной камеры или конспиративных квартир!

Scaia не находил ответа.

В окружающей обстановке угадывалось то, что могло бы, а в первую очередь — то, что не могло бы доставить радость: она была создана для одиночества, наполненного холодными идолами, доказывающими, что все преходяще, кроме власти, которая побеждает иллюзию.

— Соглашайся! — настаивал Корви.

Он подходил спокойно, без угроз, но глаза его наливались кровью, а в морщинах залегала тень; прочно уперевшись ногами, он вцеплялся в ручки кресла и ждал, пока собеседник — от усталости или от отвращения, или в насмешку — не признает, наконец: да, этот дом — само воплощение культуры и благосостояния.

И тогда он разражался смехом, давая выход наслаждению парадоксом и эксгибиционизму, накопленным за время, когда он был вынужден подчиняться.

— Нет, — заявлял он. — Это могила. Все в ней мертво, начиная с нас обоих. Меня спасает то, что я это знаю, что я это принял, что я это даже сам захотел. А вы, впадая в экстаз и думая, что жертвуете собой ради ваших идей, забываете об одном человеческом законе, который, невзирая на все ваши будущие завоевания, прочно запрет вас в таких домах, как этот, даже еще хуже — в мире, похожем на этот дом. И тогда вы с той же убежденностью, с которой минуту назад притворялись передо мной, почувствуете, что это действительно максимум того, чего можно желать. Это будет такое сильное заблуждение, что только ваша последняя и далеко не самая худшая смерть — смерть физическая — освободит вас от него.

Покидая кабинет и оставляя scaia в руках своих подручных, он говорил в заключение:

— Ваше будущее общество демократии и равенства обречено на вырождение и превратится в кошмар.

Закончив работу, он теперь уже не совершал тех долгих прогулок, во время которых исследовал пейзажи и людей. Он поднимался на второй этаж, открывал одну из дверей, и входил в комнату, где старая женщина, сидя на краю кровати, ждала его; Корви поступал так уже очень давно, но его мать все равно каждый раз боялась, что некая сила заставит его нарушить эту привычку, и перед ней предстанет кто-то другой. Корви тоже радовался, убедившись, что по сравнению с предыдущим днем все идет точно так же, ничто не изменилось, начиная с жеста, которым женщина отвечала на его успокаивающие слова:

— Это я.

Они под руку спускались в сад погулять; чтобы скрыться от посторонних глаз, они всегда садились на одну и ту же скамейку, радуясь, что практически сливаются с ней. Он курил, задумчиво глядя перед собой, она почтительно снимала ему шляпу, надеясь, что без нее он будет меньше принадлежать своим мыслям и больше — ей. Она держала шляпу на коленях и иногда украдкой гладила ее, потому что сын не любил, чтобы к нему прикасались.

В дни Освобождения, когда за ним пришли, тo нашли его дома, в кабинете. Все думали, что он спрячется неизвестно куда, а он спокойно сидел за письменным столом, просматривая документы, которым вскоре суждено было сгореть; он это понимал, но все равно накладывал резолюции и подписывал их своим нервным почерком, а потом складывал по порядку, словно у них было какое-то будущее, и его люди, которых, как он видел своими собственными глазами, несколько минут тому назад расстреляли прямо во дворе, могли бы выполнить эти его указания о проведении арестов, казней и отлучения (отлучением он называл пытки).

— Энцо Корви! — закричали они. Он не отреагировал. Удивленные таким хладнокровием, они позволили ему закончить работу. Подписав последний документ, он снял очки, протер их и положил на груду бумаг. Потом погасил теперь уже не нужную лампу и с удовлетворением отметил, что все вещи находятся на своих местах. Тогда он встал, протиснулся сквозь толпу и остановился перед ее предводителем, более чем когда либо убежденный в том, что был совершенно прав, интерпретируя современную истории согласно принципу, гласящему, что человек представляет собой наиболее разрушительную природную патологию, и только с помощью науки его в какой-то мере можно укротить и сделать не столь опасным.

Потом он сделал еще несколько шагов и оказался впереди всех.

— Куда это ты собрался, Корви? — спросил его один парень из Римини, которого звали Бертоли.

Корви обернулся и посмотрел на него с сожалением.

— Это ведь я палач, а не ты, Бертоли. Мне, с твоего позволения, лучше знать, как, где и когда пытают человека.

Они двинулись за ним, а он даже не обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на дом, хотя и знал, что кое-кто смотрит на него из окна, и уверенно направился в поле, всем своим видом показывая, что прекрасно знает дорогу, а толпа у него за спиной все увеличивалась. Не останавливаясь, он снял френч и отбросил его в сторону, потом точно так же избавился от насквозь пропотевшей рубашки. Несколько раз он вдруг останавливался, чтобы сориентироваться, после чего, тяжело дыша, шел дальше; никакой необходимости подталкивать его дулами автоматов не было, но кое-кто все равно не смог удержаться.

Он заметил то, что искал: старую межевую изгородь. Она прикрывала вход в узкую долину, огороженную невысокими заборами из камня: долина была похожа на высохшую заводь, ожидавшую паводка; это удивительное местечко, подумал Корви, тоже вполне могло бы подойти, поскольку самое важное — найти такое место, в котором люди, сбитые с толку тем, что оно слишком бросается в глаза, будут тебя искать в самую последнюю очередь. Он заметил широкие, как столешница, плиты, слегка приподнятые с одной стороны, и метрах в тридцати от них вход в пещеру, которым он в свое время несколько раз воспользовался.

Но идеальное место для казни открылось прямо перед ним, и оно было почти прекрасным; за россыпью камней — небольшой холм, на вершине которого высилось засохшее дерево: упавшее к его корням тело неминуемо должно было скатиться вниз, в ров. С правой стороны небо было грязно-белым, а слева до самого горизонта тянулось такое темно-фиолетовое облако, что, казалось, на этой стороне наступила ночь. Его охватили счастье и душевный покой. Он помог реальности, которая, как он полагал, нуждалась в отрицательных, неприятных ролях, подобных той, что она возложила на него; он верил, что наступит день вечного спокойствия: спокойствия трагического, каким только и могло быть все то, что относилось к нему.

Он показал рукой на дерево и сказал:

— То, что надо.

Ситуация становилась парадоксальной, поскольку судьями все сильнее овладевало любопытство, и теперь они просто ждали, что решит Корви, пытаясь как-то истолковать его поведение, как будто печально знаменитый квестор вел на казнь одного из них, а отнюдь не себя самого. Ярость, с которой они ворвались в так называемый дом разговоров, поутихла, так как каждый почувствовал себя в роли убийцы, что оказалось весьма неприятно.

Именно поэтому, хотя по крайней мере десять человек захватили с собой опасные бритвы, никто даже не шелохнулся, когда Корви поднялся на холм, примерился, прислонился к дереву и спросил:

— Так кто же это сделает?

Они молчали, предоставляя ему сделать этот последний выбор — выбор палача. Корви понял, в чем дело, и принялся взвешивать все за и против; он несколько раз обвел взглядом всех собравшихся на холме и наконец остановился на парне, которого все звали Колодка, как потому, что он был сапожником, так и потому, что ума у него было столько же, сколько у этого приспособления.

— Ты, — указал он на него с равнодушным видом. — Ты подходишь.

Колодка сделал шаг вперед. И все с изумлением увидели, что у него была бритва, и он раскрыл ее неуловимым движением. Но командир выступил против:

— Только не Колодка. Оставьте его в покое. Во-первых, он не сумеет, во-вторых, это добряк, каких мало.

— Пытка — дело тонкое, но ты ошибаешься, — возразил Корви. — Он справится лучше всех.

На этот раз не согласился уже Бертоли, и немедленно перепоручил это какому-то старику, у которого тоже была бритва: длиннее, чем у Колодки, и более блестящая.

— Тебя я знаю, — сказал ему Корви. — Ты — Серени, ничтожество, которого я трижды сажал под арест.

— Ты забыл, как приказал меня выпороть. И продержать всю ночь в кандалах.