Дело о рубинах царицы Савской - Катерина Врублевская

— Григория похороним в деревне, — распорядился Аршинов. — Пусть Агриппина ухаживает за могилой. А ты, Георгий, молодец! Вылитый Георгий-победоносец. Экого дракона завалил!

Сзади неслышными шагами подошли старики-эфиопы и что-то произнесли. Я опять услышала слово «атыкрав».

— Что он говорит, Малькамо? — спросила я юношу, посеревшего от страха и напряжения сил.

— Они подошли потому, что запрет закончился. Боги приняли кровавую жертву, и страж убит.

— Какие боги? Они же православные.

— Все не так просто, Полин. Здесь до сих пор еще верят в духов рек и деревьев. Они же не настоящие абиссинцы, они — оморо.

Высокий старик продолжал сто-то говорить, качаясь на месте и воздевая руки к небу. Второй стоял рядом и подпевал тонким надтреснутым голосом.

Пришлось мне опять подергать Малькамо, стоявшего в забрызганной кровью шамме, чтобы он перевел мне слова стариков.

— Они говорят: идите в жилище танина, там сокровища.

— Где же его жилище? Под водой?

— Надо посмотреть, откуда он выполз.

— А вдруг его жилище под водой. Будем нырять? — спросил обеспокоенный Головнин.

— Надо будет, нырнем, — сказал Аршинов, как припечатал. Для спасения колонии он был готов на все.

— Не надо нырять, — Нестеров обошел вокруг чудовища, наклонился и покачал головой, — Это нильский крокодил, сrocodylus niloticus, и, на мой взгляд, самка. Просто гигантских размеров. Судя по тому, что она вылезла и так агрессивно набросилась, она сторожит кладку с яйцами.

— И где кладка?

— Обычно нильские крокодилы, у которых, кстати, репутация людоедов, живут долго, роют себе норы в нескольких метрах от воды и там откладывают яйца. Это бывает в зарослях тростника, из которого самки строят гнезда.

— Норы глубокие? — поинтересовался Головнин.

— Не очень. С аршин или даже меньше.

— Так что же, сокровища в норе? — озарила меня мысль.

— Все может быть, — пожал плечами Нестеров. — Для того, чтобы в этом убедиться, надо найти нору.

— Но как монахи могли спрятать рубины в норе крокодила-людоеда?

— Не всегда же она сидит в норе. Очень часто гнезда разоряют гиены, ящерицы, да и люди. Это происходит обычно в тот момент, когда самка вынуждена оставить гнездо, чтобы охладиться и поохотиться. Наверное, все и произошло в такой момент, просто монахи не разорили гнездо, а наоборот, подложили туда сокровище.

Малькамо начал расспрашивать стариков, переводя им слова Нестерова. Те одновременно закивали головами и показали в сторону тростника.

— Ну что ж, вперед, братцы! — приказал Аршинов. — Аполлинария Лазаревна останется тут.

— Почему это тут? — возмутилась я. — Я тоже хочу увидеть сокровища!

— Увидите еще. Если найдем.

И мужчины удалились в заросли тростника, идя по примятым следам. Я осталась со стариками и Автономом, молившимся около тела Григория.

Все же я не удержалась и пошла вперед, не обращая внимания на приказ начальника экспедиции. Неужели самое интересное произойдет без меня?

Заросли тростника неожиданно кончились, и мы оказались на песчаной насыпи, от которой доносилось резкое зловоние. Она вся была взрыхлена лапами крокодильей самки. В центре насыпи виднелся темный вход в нору.

— Кто у нас самый тонкий? — спросил Аршинов. — Надо залезть внутрь.

— Может быть, я? — я вышла вперед.

— Полина, — нахмурился Аршинов, — ваше сумасбродство начинает меня раздражать. Прекратите немедленно!

— Я пойду, — выступил вперед Малькамо. — Все же эти рубины принадлежат мне по праву, и я должен их найти самолично.

— Что ж, — согласился Аршинов, — иди, только будь осторожен. Арсений, в норе не может оказаться еще одного крокодила? Например, супруга этой красотки?

— Нет, не должно. Самцы обычно живут отдельно.

— Дайте мне пару раз выстрелить внутрь. Для вящего спокойствия, — Головнин вскинул ружье наизготовку.

— Неплохая идея, стреляйте, Лев Платонович. Надеюсь, рубинам пули не повредят.

Головнин выстрелил, из норы не было слышно ни звука.

— Ну, с Богом! — Аршинов перекрестил Малькамо и подтолкнул его к норе.

Юноша уточкой нырнул в темноту, а мы остались ждать. Я лишь молилась про себя, чтобы он вылез живым. Можно и без рубинов. Достаточно смертей и потерь!

Прошли томительные минуты. Вдруг послышался шорох, потом сдавленный вскрик и из норы выполз Малькамо. Лицо его было искажено от боли, так как в палец правой руки вцепился новорожденный крокодильчик, величиной не более ладони. Юноша сам не мог его снять, так как в левой руке он держал сундучок, покрытый грязью и нечистотами. Да и сам он выглядел не лучше — белая шамма, испачканная кровью, теперь вся была покрыта зеленой дурнопахнущей слизью.

Подскочив к нему, я содрала крокодильчика с пальца и выкинула в сторону. Малькамо охнул и засунул палец в рот.

— Это? — закричал Аршинов.

Малькамо лишь кивнул, не вынимая палец изо рта, и протянул сундучок дрожащему от нетерпения казаку.

Аршинов принял дар с благоговением. Мы столпились вокруг него, а он медлил: протирал сундучок от грязи, поглаживал, вычищал все прорези и завитки на крышке.

Наконец, замочек щелкнул, и нашим взорам предстала изумительная картина: на золотой парче лежала диадема царицы Савской. Четыре крупных рубина, ограненные кабошоном, были обрамлены сеточкой из золота и серебра. По краю диадему украшала россыпь более мелких рубинов и бриллиантов. Многочисленные завитки и ажурные листья складывались в национальный абиссинский орнамент, знакомый мне по росписям церквей, которые мы посещали во время путешествия.

Николай Иванович бережно ощупывал корону, словно лаская ее кончиками пальцев. И вдруг, сделав незаметное движение, он раскрыл оплетку рубина и вытащил кабошон.

— Смотрите, а ведь корона-то с секретом! — воскликнул он.

Все четыре камня легко вынимались и вкладывались обратно. Без оправы они напоминали глаза, налитые кровью.

Что-то в короне показалось мне знакомым. Более того, во мне крепла уверенность, что я уже видела нечто подобное.

— Очи херувимов! — воскликнула я.

— Что? — не поняли мои спутники.

— В пергаменте Фасиля Агонафера написано о глазах херувимов. Вот они — глаза.

— А сами херувимы — на ковчеге, — заключил Аршинов. — Думаю, что ваша догадка верна, Аполлинария Лазаревна.

Я мучительно размышляла, стараясь вспомнить что-то, связанное с этой короной. Но нить мысли ускользала. Мои размышления прервали:

— Малькамо, а ну-ка надень корону, хотим посмотреть как она на тебе, — предложил Аршинов, протягивая ее юноше.

Тот попятился:

— Нет, нет, я не готов. Потом… На церемонии…

— Эх, братец, — вздохнул Аршинов, — Развел, понимаешь, тут церемонии. Ведь церемонии с твоим участием может и не быть. Разве не знаешь, что эта корона обещана Менелику?

— Пусть Полин примерит, — предложил Малькамо. — Я хочу посмотреть, идет ли она ей.

Он выразил мое первое затаенное желание. Вторым было найти зеркало.

— Сейчас, сейчас, — засуетился Нестеров, распаковывая свою «Фотосферу». Вас надо запечатлеть, Аполлинария Лазаревна, в-всенепременно!

Ломаться я не стала. Наклонив голову, я позволила Малькамо увенчать меня драгоценностью. Мужчины охнули. Даже в глазах сумрачного Георгия появилось одобрение.

— Как вам идет, Аполлинария Лазаревна! — воскликнул Нестеров. — Вы просто созданы носить драгоценности.

— Эх, почему мы не на балу? — вздохнул Головнин.

А Малькамо ничего не сказал. Он просто не сводил с меня восхищенного взгляда.

— Зеркало… — простонала я в отчаянии.

— Идем к воде, — сказал он.

— А крокодилы не выпрыгнут?

— Я обещаю, не будет.

Мы подошли к реке. Водная гладь чуть рябила, но я увидела себя в диадеме. Наверное, есть во мне что-то от Нарцисса — я не могла отвести глаз: из воды на меня смотрела царица. Я вглядывалась в отражение, и тут поняла, что отражение мне напоминает — это историю мне рассказала тетушка, Мария Игнатьевна Рамзина, статская советница, по чьей воле я и оказалась на далеких берегах Голубого Нила.

Года четыре тому назад газеты заполнил великосветский скандал: роскошный бонвиван, светский лев Великий князь Михаил Михайлович, внук государя Николая, влюбился. И в кого? В Софью Николаевну Меренберг, дочь Натальи Александровны Пушкиной, младшей дочери поэта, и принца Николая Вильгельма Нассауского. Ее мать, вылитая лицом в своего отца, великого поэта, была несчастна первым браком. Ей было всего шестнадцать, когда она без памяти влюбилась в Михаила Дубельта, карточного игрока, мота и драчуна. Он стрелялся на дуэлях, ночи напролет играл в карты, проигрывая огромные суммы, и приходил в ярость по ничтожному поводу. Наталья Николаевна была категорически против этого брака, более того, отец возлюбленного дочери, шеф Тайной полиции, немало насолил поэту Пушкину. Но упрямица дочь настояла и вышла замуж за своего "обожаемого Мишеньку".