Из жизни читательницы - Елена Лобанова

– Подожди, а почему тебе нельзя было снова попытаться поступить в аспирантуру? Через год, допустим? И есть же, по-моему, еще какие-то формы... какое-то соискательство?

– Есть, да. И соискательство. Но через год я заболел. Ревматоидный полиартрит.

– О-о... Это что-то с венами?

– С суставами. Это что-то вроде паралича. Когда вместо колен вырастают шары, а ступнями нельзя пошевелить. И ты месяцами сидишь в кресле. Такой юноша, обдумывающий житье. Я обдумывал житье полгода.

– В смысле... ты полгода не мог ходить?

Он развел руками:

– Не получалось. Я честно пытался!

Я все еще не научилась отличать его шутки от серьезного разговора.

– А почему это началось? Я думала, полиартрит – это только у стариков, старушек...

– Пятьдесят процентов – в возрасте от двенадцати до двадцати пяти лет. Когда совпадают три фактора: наследственность, инфекция и падение иммунитета. А в этом возрасте как раз случается... Совпали – и пожалте в инвалидную коляску!

– Но как же... есть же, наверное, какие-то средства? Тебя же все-таки вылечили? – Я недоуменно оглядела его крепкую, ладную фигуру. Никакого подобия инвалидности в ней не замечалось.

– Средства? – Он криво улыбнулся – один угол рта дернулся вверх, и лицо перекосилось гримасой. – Средства есть! Могут помочь, могут не помочь. Заодно слегка перестраивают весь организм. Называются кортикостероидные гормоны. Применяются при неизлечимых болезнях. Со мной в палате лежал мужик, тридцать восемь лет. Выглядел на шестьдесят. Жена, когда приходила навещать, казалась внучкой. Я с ним как-то раз поговорил и решил применить собственное средство. Радикальное... – Он резко щелкнул зажигалкой, затянулся.

– Ты... что-то сделал с собой? – Я вдруг почувствовала, что окоченела, сидя на постели напротив форточки в своей изысканной сорочке.

– Угадала. Догадливая... – Он резко полуобернулся, сверкнул на меня взглядом. Я натянула одеяло на плечи. Он отбросил сигарету, присел рядом и потянул одеяло к себе. Руки у него были тяжелые и горячие. И шрамы у запястья на ощупь почти не чувствовались. Однако он почти сразу отдернул руку и поспешно договорил: – Но все кончилось, как говорится, благополучно!

И в доказательство он вскочил и принялся энергично расхаживать по комнате – то на носках, то на пятках, то приседая при каждом шаге. И речь его тоже полилась в такт энергично и почти весело:

– ...Вернулся из армии Славка, друг детства. Посмотрел на меня. Подогнал к подъезду отцовский «Запорожец». И стащил меня со второго этажа! Я вырывался, что-то орал. Он слегка двинул меня в челюсть. Молча отвез за два квартала от дома. Молча выволок из машины, кое-как прислонил к чужому забору. Сказал: «Добирайся как знаешь». И уехал... Был вечер, десятый час. Август. Густые сумерки. Сперва я от ярости не мог вымолвить ни слова, только мычал. Потом начал материться. Потом – окликать прохожих. Все шарахались! Понятное дело, принимали за пьяного. К тому времени я уже сполз на землю. Я мог только полулежать. Пробовал голосовать, махал рукой, но ни одна машина не остановилась. А когда машины почти исчезли, я понял, что время к полуночи. И тогда я начал ползти... Здоровые люди понятия не имеют, что за расстояние – два квартала. Я полз миллион лет! Я не знаю, что там Славка наплел маме. Когда я, полуживой и весь в грязи, постучал в квартиру, она, наверное, спала. А когда проснулась и открыла дверь, лишилась дара речи. И мне же самому пришлось успокаивать ее, объяснять, что, мол, это я сам подбил Славку на такой эксперимент... Хорош эксперимент! Назавтра я велел ей не открывать ему дверь. А через неделю сам позвонил ему и попросил опять приехать... С тех пор он отвозил меня от дома каждый день. В сентябре я уже не полз, а ковылял, цепляясь за забор. А в ноябре учился ходить с палочкой. Дорогие мои эскулапы только руками развели! Но выбросил я палку только весной. И уж тогда началась моя вторая жизнь...

Вторая жизнь, по моим наблюдениям, довела его до полной безалаберности.

Иногда, позавтракав со мной и проводив до двери, он преспокойно возвращался в кровать и спал до полудня, а проснувшись, проводил день (точнее, его остаток) в изумляюще ничтожных занятиях: например, пытался что-то собрать из останков древних электробритв! Или вдруг принимался точить жалкие огрызки карандашей – старательно, словно на выставку! Надо заметить, что увидеть в действии реанимированную электробритву либо свежезаточенный огрызок мне не довелось ни разу. Но занимался он этим созидательным трудом так упоенно, что язык не поворачивался упрекнуть его, а рука не поднималась тихо выкинуть кучку канцелярских уродцев.

Иногда же его посещала муза дальних странствий, и он часами разглядывал протертую до дыр складную карту области «В помощь краеведу и путешественнику». Потом вовлекал меня в подробнейшее обсуждение вопроса: куда нам лучше съездить летом на недельку? Палатку, каждый раз уверял он, даст друг Толян, бывалый путешественник. Дело доходило до разработки меню и чуть ли не покупки крема от комаров. Надо признаться, в этой связи меня несколько раздражала фигура самого друга Толяна, с которым Валерий периодически обсуждал, по-видимому, не только краеведческие, но и общефилософские мировые проблемы, содержание которых оставалось для меня неизвестным (ну не расспрашивать же его, в самом деле: «И что он тебе сказал? А ты ему?»). При этом таинственные магические флюиды, казалось, доносили мне, что с ним-то Валерий и обсуждает подробнейше не только литературные планы, но и жизненные перипетии – возможно, даже и наши отношения!

Кроме того, возвращаясь от Толяна, Валерий приносил с собой запах салата! Что за женщина готовила этот салат?! Его мерзкий запах, подсказывало мне чутье, нес с собой смутную угрозу нашей жизни!

Никогда раньше я не подозревала, что можно так обращаться с временем. Он не проводил его, не тратил и даже не транжирил, а просто убивал, причем особо изощренными способами!

– А разве у писателя не должно быть... ну, не знаю, – какого-то режима дня? Плана работы? – осторожно интересовалась я. – Конечно, я понимаю – муза, вдохновение и все такое... Но ведь известно, что и Толстой, и Чехов писали по несколько часов каждый день! Хотя, допустим, Джек Лондон...

– Что делает школа с людьми! – брезгливо морщился он. – Пора бы понять, что от звонка до звонка взрослые люди живут только в зоне!

Время от времени мой возлюбленный торжественно провозглашал, что главная задача писателя – это бесстрашно смотреть в лицо жизни, и с этой целью отправлялся бродить по улицам куда глаза глядят. Глаза же его глядели почему-то то в сторону рынка, где у него, сам признался, дважды вытаскивали кошелек, то в соседний двор, где его зазывали «забить козла» знакомые пенсионеры. Никаких хозяйственных поручений в такие дни он не признавал, уверяя, что быт и вдохновение – две вещи несовместные.