Око тайфуна - Сергей Переслегин

Сохранение социума обеспечивает не религия, а ее производное — Церковь. Продолжая рассуждения А. Столярова, можно сказать: не было ни одной религии, которая раньше или позже не создала бы свою собственную церковную организацию. Даже буддизм, основные положения которого направлены против Церкви!

Церковь как общественный институт характеризуется чрезвычайно устойчивой примитивной структурой, назойливо повторяющейся у разных стран, наций, религий. Живучесть ее поразительна: до сих пор не увенчалась успехом ни одна из попыток уничтожить или реформировать какую-нибудь церковную организацию при отсутствии активной поддержки с ее стороны. Даже в фантастике…

В распоряжении Церкви — общественные инстинкты, фанатизм, мощь первого в истории бюрократического аппарата и, всегда, инквизиция. Она может называться по-разному, например, СД или Комитет Общественной Безопасности. И Церковь тоже может носить разные имена.

«Имя связано не только с „вещью“, но и с ее „сущностью“»(2).

Сущность Церкви состоит в служении Единственной Истине, содержание которой не имеет определенного значения. Кстати, верить в эту истину Церковь, вопреки общепринятому мнению, вовсе не требует. Необходимо и достаточно лишь ей служить.

Опыт нашей страны уникален. Мы сделали религией марксизм и превратили в Церковь Коммунистическую Партию. Сейчас началось возрождение — не будем спорить, всерьез или не всерьез.

Интересно другое: критика «славного семидесятилетия» рикошетом привела к ренессансу традиционных религий страны. Покаяние — церковный термин. Не религиозный — именно церковный, это надо признать.

Разрушения храмов больше не будет и ссылок верующих тоже. А если все это сменят Сумгаиты, что тогда? Я не понимаю, чем одна церковь лучше другой, раз они структурно эквивалентны? Я не вижу разницы между служением Партии или Христу, тем более, что и Единственные Истины как-то все на одно лицо, и служение понимается одинаково.

Все возвращается на круги своя.

8.

Лабиринт

Вопросов много больше, чем ответов. Информационный муляж рассыпается, к тому же сравнение Церквей оскорбительно и для верующих, и для жаждущих покаяния.

Мы еще вернемся к этой теме — сейчас пора сменить декорации.

«О вторжении не могло быть и речи. Вне Заповедника руканы совершенно беспомощны. Как слепые котята. Как новорожденные ночью в глухом лесу. Возможно, они и были новорожденными. Во всяком случае, в первое время. Вылупившись и содрав с себя липкий, студенистый кокон с шевелящимися пальцами ворсинок, они, как сомнамбулы, шли через сельву — неделю, две недели, месяц — пока не погибли от истощения. Путь их был усеян мертвыми попугаями.

(…) На полигоне происходило нечто, напоминающее Вальпургиеву ночь. Только в современном оформлении. Мигали по кругу прожектора: красный… синий… красный… синий… Гремела ужасная музыка. Едко дымилась аппаратура. Плясали все — до последнего лаборанта. Килиан к тому времени уже полностью превратился. Правда, шерсть его была светлее, серебристого оттенка. Хорошо отличимая сверху…»(1)

Ситуация, рассматриваемая в рассказе «Телефон для глухих», не нова в научной фантастике. Видимо, первым исследовал ее Ст. Лем в «Голосе неба».

Контакт с предельно нечеловеческим разумом. Настолько нечеловеческим, что не совсем понятно даже, можно ли называть его разумом, а происходящее — контактом?

Рассказ подчеркнуто традиционен. Светящиеся «призраки», двадцатиметровые бледные поганки, звездный студень, молекулярные муляжи, внезапные смерти и параличи, — все это уже использовалось, причем именно в качестве атрибутики Контакта с Неведомым. Кроме того же «Голоса неба» вспоминается «Солярис», «Пикник на обочине», может быть, даже «Лунная радуга».

Фантастический антураж мало интересует автора. Конспективные описания изделий Оракула — это, скорее, «ссылки на предшествующие источники», чем самостоятельное литературное творчество. А. Столяров полностью полагается на эрудицию читателя, предлагая ему по мере надобности достроить фантастический мир элементами ставших уже классическими Реальностей.

Использован основополагающий принцип «бритвы Оккама». «Не умножай сущностей сверх необходимого». Формальная фантастическая новизна ситуаций и антуража дезориентировала бы Читателя, отвлекла бы его от главного, растворила бы то, ради чего написан рассказ, в хаосе сопутствующих проблем и эмоций.

Между тем, сложность «Телефона для глухих» и так едва ли не превышает порог восприятия.

При обилии событий, персонажей, фантасмагорических картин, комментариев и вопросов рассказ остается практически бессюжетным. Контакта не происходит. Представление об Оракуле на протяжении всего текста не меняется. Нет развития ситуации, она задается раз и навсегда. Противостояние земного и неземного, именно противостояние — статика, экспозиция. Это подчеркивается образом хроноклазма: субъективное время героев чудовищной лагерной мистерии, заполненное смертью и пытками, — «ненастоящее». Анатоль говорит о его течении: «Это для нас — завтра, и послезавтра, и неделя, и месяц. А для них, там, за чертой хроноклазма, — одно бесконечное сегодня»(1).

Бессюжетность не зря скрывается от читателей, прячется за нагромождением событий. Мы не должны сразу увидеть, что попали в Реальность остановленного времени. Даже не остановленного — разъятого, в котором отсутствует «течение», непрерывный переход от прошлого к будущему.

Дискретность времени — характерная черта мифологического сознания.

Само по себе семиотическое родство фантастики, поэтики и мифа давно известно и не вызывает удивления. Для этих видов творчества характерно использование слова прежде всего как знака, символа, повышенное внимание к форме, то есть к лингвистической структуре произведения, к эмоциональному воздействию логики несущественных связей. (Используя терминологию, предложенную А. Столяровым в повести «Третий Вавилон», можно сказать, что миф, фантастику и поэзию объединяет наличие скрытой семантики, смысловых слоев, лежащих за пределами чисто логического восприятия текста.)

Интересно, однако, отметить два факта. Во-первых, в мифологическом времени развертывается не действие рассказа (что было бы естественным) — в нем, в этом времени, живут его герои, вполне современные люди, ученые. Во-вторых, нас, читателей, это не удивляет. Настолько не удивляет, что даже проходит неосознанным.

Здесь узел Лабиринта.

В «Телефоне для глухих» первый (буквальный) уровень восприятия соприкасается со вторым. Оракул, очевидно, символ Неизвестности. Попытки восстановить Контакт должны, следовательно, восприниматься как аллегория познания. Так что изучение Оракула в рассказе Андрея Столярова — это одновременно и решение конкретной задачи, и символ научного исследования вообще.

Подавляющее большинство действующих лиц произведения — ученые. Обратите внимание: все они почти безлики.

Борхварт, Нидемейер, Саррот, Лазарев и Герц, Ляховский, Килиан, Бьерсон, Брюс, Сефешвари, Венцель, Бахтин, Ламарк, — чем запоминаются они, кроме своих гипотез, экстравагантных опытов и обстоятельств смерти? Ладно, большая часть этих имен и упоминается только лишь в связи с очередной гипотезой. Но Брюс, например, — наблюдатель, герой, субъект Апокалипсиса. Что мы узнали о нем? Ничего, гораздо меньше, чем о Битюге или хотя бы об Осборне, другом свидетеле Осени Земных Безумств. Сравните:

«Мое имя — Осборн, Гекл Осборн, преподаватель колледжа Гринъярд… сумерки, будто на солнце накинули плед… едва просвечивают ворсяные полосы… Луна, как кровь… Красный фонарь… Падают звезды… беззвучно… Страшное, пустое небо… Конец света — неужели правда?.. Боже мой… Края неба загибаются, чем-то озаренные… оно сворачивается, как бумажный лист, скатывается за горизонт… Невыносимо трясутся стены… Это последние минуты… Мое имя — Осборн… Сегодня тринадцатый день Конца Света…» И:

«Брюс определяет размеры саранчи — до метра в длину. Удалось загнать и убить одно насекомое. При этом, получив укус, погиб Эдвардс. Брюс сделал подробное описание. Перепончатые крылья, золотой венец, почти человеческое лицо — мягкая теплая кожа, шесть зазубренных ног, хитин, который не берет ножовка. (…) Брюс умер за рабочим столом — еще успев описать рождение Младенца и появление на небе Красного Дракона с семью головами, готового пожрать его»(1).

Не стану отрицать, поведение Брюса симпатично мне. Но, в отличие от Осборна, он не человек. Ученый, способный заниматься наукой и только ей, даже тогда, когда это совершенно бессмысленно.

Настаиваю: деятельность лаборатории Брюса была полностью лишена смысла. Информация, которую там собрали, не имела отношения к знаковому уровню, на котором оперировал Оракул. Сущность Апокалипсиса — не в химическом составе градин и не в величине их теплоемкости, «…полный мрак, опустошенное небо. Седьмая печать… Безмолвие… (…) Горе, горе, горе живущим на Земле…»(1)