Горечь - Юрий Хазанов

Наутро чуть не опоздал в школу, поэтому не успел до уроков поделиться впечатлениями ни с Серёжкой, ни с Люсей. И на уроке не смог: оказалось, Серёжа положил свой портфель на заднюю парту, на место Фокина, и пересел туда. А Фокин уже три дня болеет… Ну, и как хочешь, — подумал Костя про Серёжу, — просить не буду, сам еще подойдёшь… Но было ему, на самом деле, так тошно, что хоть из класса беги, и весь урок он ни на кого не глядел, учителя не слушал и только чертил на бумаге какие-то рожи и представлял, как Серёжка подходит к нему и мямлит, что был неправ: Костя ведь, и по правде, ничем помочь не мог и тоже пострадал… Разве нет? Его стукнули — вот сюда… у него до сих пор болит…

На первой же перемене Костя подошел к Люсе, чтобы поговорить о вчерашнем. Но вместо этого спросил, вышел ли у неё сто тридцать пятый пример по алгебре.

— Я и не знала, — сказала ему Люся, — что ты выделяешь адреналин, не только если собак видишь.

И отошла. И показалась вдруг Косте такой чужой и взрослой, что он даже не крикнул вдогонку: «Ну и не надо! Ну и плевал я!..» Или что-нибудь в этом роде.

А Серёжа… тот вообще не хотел его замечать, и Костя не стал к нему подходить. Впрочем, Серёжа и с Люсей не разговаривал.

В начале последнего урока Верёвкина передала Серёже записку. Он развернул и потом весь урок читал. В записке было вот что: «Срж! Т см лчш, см слн, см хрбр. Лбл тб чн. Лс».

Серёжа мог бы читать до конца четверти и, всё равно, до конца бы не понял. Но он поступил умнее: на переменке подошел к Люсе и честно сказал, что не совсем все слова разобрал. И Люся произнесла на память, как стихи:

— Ты самый лучший, самый сильный, самый храбрый… — И, помолчав, добавила: — Я люблю тебя очень и хч пцлвт…

Последних двух слов в записке не было.

Я закончил читать рассказ, насладился аплодисментами и начал трудиться в поте лица, выполняя бессмысленную, но приятную работу: ставил свою подпись на бесчисленном количестве бумажных листков, иногда открыток, которые с остервенением совали мне слушатели, чтобы таким образом насладиться памятью о любимом писателе. Ребята приучились делать это почти всегда и везде, но в библиотеках жаждущих бывало поменьше; в лагерях же царил полный разгул, и порою приходилось ставить до трёхсот подписей. Все слова о том, что моя фамилия может быть к месту только на моих книгах, а на бумажках или открытках забудется или потеряется уже через полчаса, и что я не знаменитый футболист или певец — все эти, порою раздражённые, слова были бесполезны, и я работал без разгибу, не покладая шариковой ручки.

Тот же трудовой подвиг совершали и Андрей Сергеич с Аней, и когда мы, выполнив свою миссию и хорошо поужинав, сидели на одной из веранд, и я ожидал, скажет ли Андрей Сергеич что-нибудь о моём новом рассказе, к нам подошли несколько женщин, называвшихся, кажется, не то методистами, не то воспитателями, а может, просто учителями. Они поблагодарили за выступление, и одна из них — та, что постарше, — сказала, обращаясь ко мне:

— А вашим рассказом, товарищ Хазанов, мы, извините, недовольны.

Это не было для меня громом с ясного неба. Верьте или не верьте, я и тогда, а не только теперь, через сорок с лишним лет, относился весьма спокойно к так называемой критике — если та не исходила от людей, чьё мнение считалось непререкаемым, бесспорным (или они сами так думали) и от кого зависела, в той или иной степени, моя литературная судьба. (А также финансовое благосостояние.)

За долгие годы общения с издателями и редакторами я сталкивался с самыми разными проявлениями критики: знавал рецензентов, которые работали по заказу: этого — «зарубить», того — одобрить; знал и таких, кто мог похвалить просто по дружбе или так же просто обругать — независимо от объективных качеств одобряемого и обругиваемого. (Хотя, опять же, что называть в данном случае «объективным»?) И сам я, для заработка на хлеб насущный, выступал в подобных ролях. Говорю о так называемых рецензиях. Но есть и другой вид литературной критики, после которой люди лишались не только возможности, но и права печататься и попадали в разряд злобных врагов страны, народа, планеты. Зачастую с ещё более серьёзными последствиями — для собственного здоровья и для свободы передвижения.

Говорить об этом можно долго — и всё впустую: потому что так было, есть и будет, с некоторыми нюансами в сторону смягчения или ужесточения, в зависимости от государственного строя, а также от характера, политических взглядов и настроения издателя, критика и рецензента. Не говоря о ценах на яйца и бензин…

И всё же — что такое критика? Начнём с определения.

Слово это, как известно, означает «суждение» и, хотим или нет, крепко связано со словом того же корня — «суд». А где суды, там и приговоры, не так ли? И они бывают не слишком мягкими.

Не слишком нежными были и нравы тех, кто занимался критикой, не очень они умели излагать свои взгляды мирным путём, и не очень хотели. Так первые российские критики Тредиаковский и Ломоносов, споря между собой — отнюдь не о финансовых проблемах, женщинах или политике, а всего-навсего об окончаниях имён собственных, не гнушались весьма резких выпадов. Ломоносов писал старшему по годам спорщику:

  …Языка нашего небесна красотаНе будет никогда попрАнна от скота…

А наречённый «скотом» поэт, обозвав противника «рыжей рванью», отвечал с присущей ему, во всяком случае для моего уха, невнятностью:

  …В небесной красоте — не твоего лишь зыка,Нелепостей где тьма — российского языка,Когда по-твоему сова и скот уж я,То сам ты нетопырь и подлинно свинья!

В общем — сам дурак!

Однако, согласитесь, куда лучше обзывать друг друга «свиньёй» и даже «летучей мышью», нежели громко обвинять в подрыве основ государства с помощью своих сочинений и призывать к вмешательству карательных органов. Куда приемлемей и даже благородней именовать, к примеру, господина Чацкого «мальчиком на палочке верхом» и человеком, «вырвавшимся из сумасшедшего дома», а пьесу «Горе от ума» — «не художественным произведением», как позволял себе Белинский, чем величать писателей «подонками», «отщепенцами», «бесчеловечными авантюристами» и «государственными преступниками» — за написанное ими, как совсем недавно с охоткой делали писатели Шолохов, А. Васильев, Подобедов и критики Б. Крымов, Кедрина, Ерёмин, а также примкнувшие к ним народный поэт Азербайджана Рустам, дирижёр Людмилин, режиссёр Монастырский, агроном Гулбис, писатели из Узбекистана, профессора московского университета…

Но Бог им судья, а не я… Не потому, что одобряю их суждения, а лишь по той причине, что почти у каждого из них, вполне вероятно, есть свои объяснения (а может, и оправдания), и, кто знает, возможно, какие-то из этих объяснений и оправданий будут даже в чём-то понятны тем, кто не считает себя вправе бесповоротно и безжалостно осуждать других.

Говорю сейчас не только о людях, открыто придерживающихся прямо противоположных взглядов (как, например, Шолохов, или Андропов, занимавший в те годы почётную должность председателя КГБ и бывший, по слухам, тайным демократом, знатоком английского языка и даже — чем чёрт не шутит! — евреем), но и о тех — напуганных, слабых, старых, наконец, и больных, кто, быть может, считает, что их вынужденная подпись под подобными заявлениями ничего не изменит в судьбе тех, кого подвергают осуждению, но зато даёт подписавшему (и его родным и близким) возможность более или менее спокойно дожить до кончины… Да, противновато звучит, однако понять все-таки можно. Или нет? (В который уже раз вспоминается всё та же статья из уголовного кодекса Франции — и, наверное, не только Франции — о безнадежности и даже порою ненужности сопротивления необоримой злой силе, если это влечёт тяжёлые последствия для вас и ваших близких.)

Конечно, многие с подобными рассуждениями категорически не согласятся — особенно те, кто, подобно старорежимным российским офицерам, готовы вступиться за незнакомую даму, подвергшуюся оскорблениям, и рисковать ради неё жизнью на дуэли. (Таким мне видится, в первую очередь, и Юлий Даниэль, только он был не российским офицером, а советским солдатом и в этом славном звании окончил войну.)

2

Итак, одна из методисток пионерлагеря «Артек» сказала, что моим рассказом, прочитанным только что перед большим скоплением ребят, взрослые остались недовольны, и пояснила:

— Ведь тут дети, а вы их, извините, сексу учите…

Не знаю, то ли я в тот день перегрелся на крымском солнце, то ли ещё что, но я сходу кинулся в спор, хотя понимал всю его бесполезность.

Позднее я даже сумел объяснить себе причину подобной реакции. Нет, она не была вызвана жгучей обидой за моё высокохудожественное детище и желанием защитить его от нападок, непонятливых людей, которые, кстати, ни словом не упоминали о литературных достоинствах или недостатках рассказа, а исключительно о его сексуальной направленности: о том, что он не может не возбуждать в детях тайных мыслей об интимной близости, о чём им рано ещё и думать.