Обращение Апостола Муравьёва - Аркадий Маргулис

Бригадир без бригады, дядя Колуна Мамонтов Виктор Павлович, не потрудился встретить племянника в аэропорту. Приятелям пришлось добираться до места несколько дней, поэтому в пути Апостол много узнал о золоте и способах его добычи. Мамонтов, здоровенный бородатый мужичище из касты мутировавших на сибирском воздухе геологов, свойски охлопал племяшу плечи, затем, натешившись, обратил взор на Марата. Повеяло холодом. Таким людям тесно в городах. Лишь на диком просторе находят себе место. В городе либо подминают под себя остальных хищников, либо поедают себя изнутри.

Дом, под стать хозяину, из сибирского кедра, честный, долговечный и чистый. Триста квадратов под господский комфорт: просторная гостиная, четыре спальни, каждая с три Киевских квартирки Марата, и удобная частота подсобок. За домом гараж, площадью на несколько моторов. Если прикинуть, в доме легко расположится бригада человек на десять, все с личным транспортом. Вокруг участок, сотки на две, обнесённый умеренно густым частоколом.

– Водку потребляешь? – засипел басом Мамонтов.

– Выпью, если нальёте, – согласился Марат.

– На приисках, дорогуша, не выкают. Это у вас там, в городских катакомбах, набрались: «Битте шон», «Данке шон», «Ауфвидерзеен». Здесь не по слову о человеке судят, а по мозолям.

– Дядь Вить, мужика вовсе застращал, – вступился за Марата Николай.

– По нему не видать, что сильно испугался, – Мамонтов одобрительно причмокнул, – хмурый парень. Получится из него толк, я таких за версту чую. Мало их, и запах особенный.

Бригадир разлил водку по «гранёным» правильной вместимости.

– Ну, за преемственность старателей и фарт!

Выпили сообща.

– К слову, я, пацаны, потомок Саввы Мамонтова, – разнежился Виктор Павлович, прохрустев малосольным огурцом.

– Впрямь? – удивился Колун. – Батька мне ничего не рассказывал. Стал-быть, и я потомок?

– Сперва посмотрим, как ты кайлить сподобишься, тогда решим, потомок ты, или с боку припёка. Фамилию носить мало, надо дух предка усвоить. Нашему духу, юноша, не во всяком теле привольно. Гнильцо десятой дорогой обойдёт.

Апостол не удержался от смешливой улыбки, не укрывшейся от зоркого глаза старателя, зрячего крота, способного разглядеть в пасмурный день мутный проблеск золота в скальной породе.

– Скалишься, малый – забавно?

– Не то, Палыч, раз уж зашёл разговор о генеалогии, – Марат украдкой глянул на старателя, знает ли умное словцо. Мамонтов знал. – Раз уж зашёл такой разговор, то позвольте признать за собой дворянство. Перед вами Марат Игоревич Муравьёв-Апостол, потомок декабриста, повешенного на кронверке Петропавловского равелина.

– У-тю-тю! Вот так компания, – обрадовался бригадир, – дворянин, купец и племянник.

Колун обиженно вздёрнул голову, но оба его собеседника, не сговариваясь, покатились со смеху. Тому осталось лишь присоединиться.

– Ладно, братцы, – отсмеявшись, пригладил бороду Виктор Павлович, – ещё по маленькой за невинно убиенного самодержца, и в постелю. На золоте, знаете, титулы предков теряют блеск. Здесь только сам. И сразу видно, кто ты на деле. Профессор порой швыряет кайло, рыдая от бессилия, а неуч, постаравшись сезон, покидает Иркутский край богатым, как директор винно-водочного завода в городе Грозном. Предупреждаю: работа тяжёлая, если слюда не пойдёт, то старые разрезы, галечные отвалы, борта карьеров, заброшенные целики в шахтах – всё это может стать нашим хлебом. Пойдём в тайгу, будем мыть гальку на косах, пробивать шурфы…

– Придётся привыкнуть невзгодам, к лишениям, – по-книжному подхватил Николай, помнивший признания дядьки, – голодать, мёрзнуть, бояться обвала в шурфе…

Времени на раскачку бригадир не оставил. Заранее, пока ожидал кандидатов в бригаду, разведал выход слюдита в наскальи. Работу приголубили с утра, наскоро позавтракав блинами с мёдом. Их за годы жизни в мужской общине Виктор Павлович научился готовить виртуозно.

Марата разбудило фальшивое пение: «Блины, блины, блинята, забавные блинцы…» И заново. Начиналось шаманством, им и заканчивалось.

Апостол вертел в руках кайло – заострённый с двух концов стержень с рукоятью посередине, – поплевал на ладони, и принялся. Кайлил с огоньком, так, что у Колуна глаза открылись. Пёрла несчётная силища наружу. С каких недоимок ушёл такой бычара из большого бокса, оставалось загадкой.

Заладился дождь, но оставалось тепло. Ублажал грибной дух. Напрасное благолепие, работа старателя оказалась неблагодарной. Бесповоротно тупой – руби слюдит, ищи занорыш…

К полудню, когда вымотались изрядно, на тракторце подобрался бригадир. Осмотрел работу, разочарованно огорошил:

– Пусто поверху. Ладно, шабаш, будем слюду по-македонски бурить. А с паршивой овцы, как говорится, хоть шерсти клок.

К вечеру набурили с тонну. Спустили вниз, к барже. Погрузились. И потекли дни, схожие между собой, как шишки на кедровом стланике.

– Не нудьтесь, хлопцы, – чувствуя разочарование, пытался поддержать братву бригадир, – мы и без рыжья, на одной слюде, поднимемся.

– И что почём? – равнодушно спросил Апостол, ранее ни разу не поднимавший вопроса о деньгах, словно приехал в Сибирь облагодетельствовать обнищавших старателей.

– Чудной ты человек, – задумчиво проговорил Марату Мамонтов, – если честно, я с первого дня ждал, когда спросишь. Племяш мой интересовался, а ты нет… Словно убежал сюда от кого-то или чего-то. Лучше, если сам расскажешь, надо знать, это может оказаться важным.

– Да нет, Виктор Павлович, проще не бывает… Дома скучно стало. Во мне словно бесовская пружина. Закручивается, закручивается, но доходит до упора. Крепче закрутить нельзя и удержать невозможно. Толкает вперёд. Как сопротивляться? Пробовал. Тик-так, тик-так – нет покоя. Пока не раскрутится. И опротивит в тот же миг. А там, оп-ля, подавай новое хобби.

– Вроде маятника? Не надоело туда и обратно? Когда-то придётся тормознуть.

– Надеюсь, Палыч… Авось, найдётся сила, способная удержать, – Марат помолчал с минуту, затем спросил с лукавством: – Не золото ли?

– Не щерься. Вполне может быть. Золото не просто драгоценный металл. В нём мистика, волшба, магия, и что-то от Божественного венца. Вот колечко твоё обручальное, думаешь, взяли меру золотишки, расплавили, проковали, завили – и всё? Ан нет. У золота особый шик. В мире всё исчезает, испаряется – нефть, железо, сталь, медь, даже серебро. Золото – нет. Оно не уходит ни в землю, ни в воду, ни в воздух. Не исключено, твоё обручалово – металл, добытый в древнем Египте. Успел побывать в слитке, в монете, броши, серьгах, портсигаре. С длинной историей, стоившей владельцам жизни.

Марат, памятуя уроки Габриэляна, работал, как некогда боксировал. Хотелось вживую увидеть природное нетронутое золото, чей невинный блеск затмит душевную боль. Скальные породы, словно устрашившись пришельца, соединившего в себе мощь Геркулеса и самоотверженность Прометея, откупались сочившейся наружу влагой. Апостол, вгрызаясь в камень, не испытывал сомнений. По ночам, несмотря на чумную усталость, читал. Бригадир накопил солидную библиотеку о золоте. Оно, как идол, притягивало к себе воздыхателей, не взирая на пол, возраст и чин, предрекая ужасы доли. В руки давалось не всем и не сразу.

«Труднее всех старателям», признавался Мамонтов и знал, что говорил: брюзгливое счастье старателя – найти крупинку весом чуть выше грамма. Апостол оставался себе на уме, не для такой безделицы в Сибирь подался. Докопавшись в книгах, что самородки за килограмм редкость, а больше десяти – музейная, не смутился. Для других пусть остаётся редкостью, но перед ним земля непременно разверзнется, как вагонная проводница, явив в закромах россыпи самородков.

Золотая лихорадка, как наркомания. Вкусивший её дурмана не в силах от него отказаться. И беспричинно, недосягаемо, манит его порочная суть. Спорт, искусство, любовь – ахинея для нищих в сравнении с бешеной удачей. Сильнее прочего Марата захватила история о золоте поверженных инков. Где-то в Перу, среди руин их священной столицы Куско, в храме Солнца огромный золотой диск с глазастыми самоцветами охранял божество. Инки считали золото священным воплощением солнца на Земле. К храму примыкал сад, наполненный отчеканенными из золота кустарниками, деревьями, цветами и птицами. Золотой сад символизировал животворящую мощь Солнца. Золото-золото-золото, глаза слипаются, и человек проваливается в животворящий сон.

Привиделось Марату, что глухонемые карлики расковывали женино колечко в тончайшую, насквозь прозрачную ткань, чтобы укрыть Галиму. «Вот видишь, солнце моё, – доказывал в дрёме Апостол, – зря говорила, что разлюбил. Гляди, сколько золота! Всё тебе!». Жена не отвечала, благородная пелена не пропускала звуков, ни снаружи, ни изнутри. Но жесты красноречивее – ещё, ещё, мало! Апостол облачился в саван, принял в руки кайло и вошёл в стальную клеть. Лифт проник на милю вниз. Там жаркий сырой мир, схваченный золотым канатом из тесно спаянных янтарных жил, мир зёрен благородной икры меж двух ломтей хлеба. Кайло врубилось в породу, застряло. Марат подёргал раз, другой, третий – и с досады очнулся. Осталось противное послевкусие.