Обращение Апостола Муравьёва - Аркадий Маргулис

– С чего ты взял?!

– Потому что охмурил тебя патлатый, вижу, охмурил. Беда! Православный, говоришь, попик… Везде заборы и церкви на виду прилюдно. И колокольный звон. А на безлюдьи, в глуши, королевские замки, подворья, роскошь… Дескать, мы русский народ, мы не такие, как все. К нам не подходи. Русские… Они – русские. Врут, мерины. Ищи, где хочешь, лишь воры – настоящие, нет у нас ни границ, ни национальностей, ни богатств. И нищеты тоже нет…

Марат остался один, хотя об одиночестве мог только мечтать. Вертухай Егорыч, вконец ошалевший от попеременных визитов не похожих друг на друга людей, заглянув в глазок, едва не свихнулся. Действия арестанта казались лишёнными смысла. Будь охранник древним шаманом, непременно узнал в его движениях ритуальный танец охотника перед охотой. Лишь присмотревшись, можно было понять, на кого охотился Апостол. Но Егорыч не был шаманом, и не смог признать в воображаемых противниках ни одного из известных ему животных.

Апостол останавливался время от времени, хватал книгу, некоторое время шевелил губами, затем в отчаянии швырял обратно на шконку. Бросался в бой.

Не стоило забывать о безопасном расстоянии между собой и тенью. Сперва движения казались лёгкими и быстрыми, но со временем стали несносно тяжелы. В бою с демоном, где противником выступает собственное сознание, победа невозможна, но и проигрыш смерти подобен. Можно лишь удар за ударом оттачивать свои навыки, стремясь постичь совершенство. Чтобы не проиграть.

Глава 10. Ступени. Фартовые странствия

Ночной город чурался бывшего боксёра, победившего собственную тень. Он шёл, и она подобострастно брела за ним, а обманчивые очертания, монстры, устрашающие малодушных до восхода солнца, разбегались от них и вжимались в стены домов.

Апостол задержался у ларька с мороженым. Странно. В такое время открыты лишь булочные и рестораны. Торговка, привлекательная брюнетка, высунув язычок, подсчитывала выручку. Почувствовав взгляд, нахмурилась, но, разглядев статную фигуру и лицо, заулыбалась. Во рту её не хватало двух передних зубов. Верхних. Не возжелай Марат до одури сладкого, ушёл бы, не оглядываясь. Опустив в ладонь беззубой двадцать копеек, принял пломбир в вафельном стаканчике и тут же отвернулся. Едва не окаменел от восхищения.

В Советском Союзе встречались дорогие витрины. Наверное, мало кто задумывался над их содержанием. В основном, витрины повторяли то, что узаконено вывеской магазина, кичась непрезентабельной раскладкой товара. Образцы, судя по всему, выставлялись напоказ, чтобы доказать прохожему наличие товара. Случались исключения. Витрину центрального универмага, долго, как коммунальную квартиру, занимала гигантская движущаяся кукла, кот в костюме средневекового кавалера, в камзоле и ботфортах для заветного плезира. Кот примруживал сизо-голубые глаза в перекрестья Крещатика, дальше на «Бессарабку», на чинный вкруговую Бессарабский рынок. В бывалые времена. Сейчас, здесь, витрина открывала, как долину в межгорьи, таинственный мир. В плавной перспективе, всюду в стекле, сияло разнообразие драгоценных камней и металлов.

Апостол с трудом подавил желание забраться внутрь. Беззубой мороженщице захотелось общения, и она, наблюдая, в который раз сбившись со счёта, задышала почаще. Ночной Крещатик изобиловал огнями, но сейчас Марату казалось, что всё столичное электричество пошло на освещение сокровищницы. Внутреннее стекло задрапировано синим тюлем, изделия разложены в манящей цветовой гамме. Дизайнер нашёл счастливое, дотоле нетронутое в оформлении декораций, решение. Контраст появлялся не только в расположении, форме, цветности, но и по фактуре материалов. Группу изделий из серебра с эмалью волшебной россыпью окаймляли восхитительные, жонглирующие отсветами, топазы. На серебристых едва заметных нитях разнофокусно парили перламутровые створки раковин, в них, словно рождённые воздухом, покоились золотые и платиновые изящества, облагороженные бриллиантами.

Отдельный уголок занимали благородные курительные принадлежности – трубки, пепельницы, портсигары, сигаретницы, спичечницы, одушевляя восточную сказку на фоне густо-тёмного бархата в причудливой вышивке. Восторг взывал к шестому чувству, рождая в душе вместе упоение и бурю.

Марат понял замысел декоратора, подчинившего ювелирные прелести временам года. Золото и бриллианты – лету. Серебро, платину, и редчайший палладий – зиме. Нежнейшей розовости кораллы камеи, хранящий тепло жемчуг, светлый изумруд и загадочный янтарь – весне. Вобравший первозданную синь небес аквамарин, сияющий морозной матовостью изумруд, мерцающий угрозой тигровый глаз, пламенный жёлто-зелёный жадеит – осени.

В этом великолепии Марата, как ни странно, заворожил серебряный азиатский кумган с носиком, ручкой и крышкой – кувшинчик для умывания, покрытый вязью позолоты и мелким черневым узором. Придётся завтра же вернуться и купить это чудо подружке Галиме.

Вовсе не вдруг кумган привлёк внимание Апостола. Жена, «варварски» вырванная из родимых мест, а затем брошенная в нутро чужого мегаполиса, не очень-то согретая обожанием мужа, нуждалась в крохотной компенсации, способной навеять умиротворение.

Кумган стоял отдельно, вне композиции, словно заявляя о своей уникальности. Марата внезапно бросило в жар от предчувствия недоброго. Он растерянно обернулся к мороженщице, ища поддержки в чём-то постороннем, способном смягчить боль. Но нет, он один, о беззубой улыбке девушки напоминали лишь груды палочек от мороженого, напоминающих раскрошенные скелеты животных.

Марат резко обернулся, в страхе потерять обретённую радость, но витрина охотно сверкала на прежнем месте. Он наклонился, всмотрелся в кумган. Внимание привлёк изящный шрам, крохотный лотос, будто вдавленный в стенку сосуда. Нет, завтра обязательно нужно сюда вернуться. А если сейчас? Ведь мороженщица, как нарочно, оставила пост, свидетелей нет.

Апостол двинулся прочь. Он не знал, как долго шёл, очнулся ли, когда его стали обтекать ручейки мелкокостной лимиты, спрыснутой резким одеколоном. Отработав днём, отоспавшись вечером, ночью они желали вкусить городских щедрот. В иное время Марат непременно поучил бы пару-тройку борзовитых, как и кому кланяться, но сейчас жутко хотелось домой.

Апостолу вообще редко снилось. Его интенсивному на ночь уму не оставалось тем для анализа. Случайный и стремительный утренний сон без картинок, заполненный стержневым голосом, оказался необычным. Проснувшись, Марат мог повторить наизусть: «Я вновь стал султаном. Верните идолов, верьте мне. Взойдите на жало терзаний, и ждите, пока не поверите, что я здесь. Оставьте детей без хлеба. Покиньте жён, идите за мной. Возблагодарите того, кого следует благодарить. Потому что Он послал меня писать историю. Глаза мои в оранжевой поволоке, волосы жёлты, тело покрыто рыжиной. Молитесь, чтобы Всевышний хранил глаза, волосы и тело».

Марат прокручивал запись в голове раз за разом, пока не понял смысла утренней кемари. Золото! Вот так штука. Более не заморачиваясь, он наскоро оделся и выбежал из дому. На удивление сразу поймал «мотор»… Выскочил напротив, пробежал последние метры тротуара. На месте чудесной витрины пугала восхитительная пустота, безликий «Винно-водочный» магазин. Киоска с мороженщицей тоже не существовало. Нелепо – ошибся адресом, обознался местом.

Ранее Марат был равнодушен к деньгам, золоту и драгоценностям. Любовь к Галиме, кроме ночных забав, подарившая дочерей, заключалась в тончайшем, весом в грамм, обручальном кольце откупной пробы. Но для калмычки, наследницы степей, дефицит украшений стал преткновением в отношениях с мужем. Даже его измены, прокоментированные бдительными соседками, не угнетали так, как появление на люди в неприглядном виде. «Нелюбимая» для Галимы предполагало укоризну: не дарит дорогих вещей – значит, не любит.

– То есть, если я накуплю побрякушек, ты станешь счастливей? – дивясь женской глупости, вопрошал Марат, с желанием оглаживая бедро жены под одеялом.

– Конечно, нет, ведь то, что происходит между нами дома, наше дело. Но если я покажусь в «таком» виде, все поймут, как ко мне относится муж, – обмирая, отвечала Галима, страшась переступить грань между сочувствием и недовольством Марата.

В темноте раскосое личико пылало стыдом, тело добивалось ласки. Бёдра жались к бёдрам, но Апостол не сдавался:

– Ну-ка, погоди, а если человек бедный… Как мы… Что ли… А? Ну, временные финансовые трудности? Он что, воровать должен, чтобы утешить жену?

– Чтобы удовлетворить женщину, – не удержалась Галима, резко села на кровати и, не мигая, заглянула мужу в душу, – мужчина должен сделать всё от него зависящее.

Разговор случился до рождения детей, когда Галима прилетела на побывку к Марату в армию, ему, поощряя за службу, дали три дня отпуска. К подобным разговорам она не возвращалась, но Апостол знал, что тема не забыта. Бижутерию, даже самую дорогую, калмычка не признавала – без сомнения, в пользу натуральной роскоши.